разряжает плотную атмосферу лжи и невысказанной правды и рассеивает этот невыносимый туман. Рафаэль здесь как светлое пятно. Один его вид позволяет хотя бы дышать.
Женщины ушли поболтать на кухню. Амир продолжает во все глаза смотреть на отца. Рафаэль закуривает еще одну сигарету, а Тарик снова рассказывает всю программу прошедших скачек, чтобы подумать, кто победит на следующих.
Национальный праздник заканчивается, и утром наступит обычный рабочий день. Для Рафаэля это означает, что с утра он возьмется за починку старого тостера, чтобы заставить его снова жарить хлеб. Для Тарика это означает, что завтра с утра он начнет снова прибивать каблуки, а для Фатимы… Мансебо отбрасывает праздные мысли и принимается куском багета собирать в тарелке соус.
– Мансебо, ты уже моешь посуду? – спрашивает Тарик, и все смеются его шутке.
Первое, что я сделала, придя в контору, – открыла коробку, чтобы удостовериться, что она по-прежнему набита пенопластом, и ничем иным. Так оно и случилось. Никаких книг там не было и в помине.
Первая половина дня была занята тремя письмами и судьбой Юдифи. Меня поразило, с какой гордостью описывала она свои обязанности и каждодневные дела. В записях не было даже намека на жалость к себе, как не было в дневнике и роптания.
Содержание дневника – и мне пришлось это признать – было отчасти провокационным. Эта женщина не просто лечила самых ужасных чудовищ нашего времени, она делала это с известной любовью. Она объективно рассказывала о своей жизни во врачебном кабинете. Даже описывая плохие условия содержания, она никогда не возлагала вину за это на тех, кто лишил ее свободы. Теперь я лучше понимала, что больше всего приводило в бешенство месье Каро.
Звонки прекратились, и я поняла, что наступило время обеда. Я уже задержалась на четверть часа и принялась торопливо укладывать дневник в сумку, которую не отважилась оставить в конторе без присмотра. Я выбежала к лифту, сама не понимая, куда спешу.
Дверь церкви я открыла с трудом, к тому же сумка сильно оттягивала мне руку. «Я веду с собой еврейку, которая во время войны ухаживала за нацистами», – подумалось мне, когда я бегом поднималась по лестнице. Я сильно запыхалась, достигнув придела. Он сидел там и, увидев меня, не стал скрывать радости. Как обычно, мы были немногословны в начале разговора.
– Я сейчас читаю записки о Второй мировой войне; они составлены одной из тех, кто смог пережить концентрационный лагерь, – сказала я.
– Понятно, и как зовут автора?
– Этого я не помню.
– Это странное человеческое свойство. Оно касается книг и вина. Люди пьют хорошее вино, но его название не откладывается в их памяти, однако часто человек помнит цвет этикетки. То же самое можно сказать и о книгах – люди запоминают цвет обложки, но забывают имя автора.
Так как я не принадлежала к людям такого сорта, от комментариев воздержалась.
– Автора зовут Юдифь. Она жила в тяжелых условиях концлагеря, но в своих записках защищает и выгораживает немцев. Даже нет, она их не защищает, она не возлагает на них вину. У нее нет к ним ненависти.
Кристоф сидел и молча слушал меня. Я не собиралась рассказывать ему все, но понимала, что он знает, как надо реагировать на деликатные сведения.
– Она писала в лагере. Это ее дневник, – продолжила я.
Кристоф посмотрел на меня, но я не смогла истолковать этот взгляд.
– Вот так, – сказал он.
– Что вы об этом думаете?
– Она делала это для того, чтобы выжить. Она писала так из страха, понимая, что нацисты могут прочитать ею написанное – вот самое простое объяснение. Более сложное объяснение, но скорее всего и более верное, заключается в том, что она так вела себя для того, чтобы выжить. Нам трудно даже вообразить себе, в каком положении она находилась. Возможно, она писала для себя, писала для того, чтобы приукрасить страшную действительность, и таким образом выжить.
Мне даже показалось, что он знает и понимает Юдифь лучше, чем кто-либо другой. Я решила рассказать ему больше, чтобы самой лучше понять смысл и суть дневника, проникнуть в мотивы Юдифи.
– Она была врачом, и в концлагере ее заставили работать на немцев.
Кристоф снова посмотрел на меня.
– Интересно.
Мною вдруг овладела невыносимая печаль. Мне хотелось думать, что расплакаться меня заставила трагическая судьба Юдифи, но дело было в другом. В действительности мне было грустно оттого, что моя странная работа была близка к завершению, и именно это вызывало невыносимую грусть. Я не помнила, когда плакала в последний раз, и вот расплакалась в церкви, на глазах у незнакомого человека.
– Она была вашей родственницей?
Я заплакала еще сильнее, и он, видимо, расценил это как утвердительный ответ.
