и мне, и тебе, я же вижу. Ты запутался…
Ничего, котик, я все распутаю».
Первый раз в жизни Ф. поплелся за женщиной, которая держала его за руку, как ребенка.
У нее была грузная, тяжелая походка. И такие же тяжелые духи.
При ходьбе на ее толстой шее плясали бусы. Огромные туфли скрипели, как солдатские сапоги, и бортами, как лодки на воде, кивали то в одну, то в другую сторону.
Во дворе стоял служебный автомобиль, шофер дремал, сунув руки за голову.
«Вези обедать, – сказала ему директорша. – И не в кафе вези, а в ресторан, Коля».
Она мало разговаривала с водителем и смотрела на Ф. Взгляд у нее тоже был тяжелый. И Ф. не отважился сказать ей, что ему нужно вернуться на работу. Он боялся, что в ответ она его оскорбит.
В ресторане им подали самую лучшую еду – телячий язык, зразы, уху из осетрины и мясо в соусе. Официанты подавали быстро и ловко. Наливали коньяк в тонкие цветные рюмочки.
Директорша не пьянела. Ела только мясо.
Ф. побоялся уточнить, что он пьет только вино. Ему пришлось пить коньяк. И у него быстро закружилась голова.
«Работу свою завтра же бросишь, – сказала директорша. – Трудиться будешь у меня, кладовщиком. Домой сегодня не поедешь. И завтра тоже, и вообще никогда. Водитель Коля заберет твои вещи, а ты напишешь ему что забрать. У меня заживешь, как этот окорок в подливе. Утонешь в прелестях жизни.
Ф. сконфузился.
«Ты что. недоволен? – спросила директорша. – Хочешь меня разозлить? Не советую. Ты еще жизни не видел, и как приличные люди живут, не знаешь. Я тебе шелковые простыни постелю. У меня везде фарфоры голубые, как небеса. А все. что стеклянное, то хрусталь. Я тебе на футбол разрешу ходить. Слышишь? А если будешь обожать меня, машину куплю, «Жигули».
Директорша потребовала называть ее Наденька, и понежнее.
«А ну, повтори», – сказала она.
Ф. уже давно страшился ее тяжелого взгляда и сказал: «Наденька».
Через полчаса он очутился у нее дома.
Здесь были кожаные диваны и разноцветный лакированный паркет, антикварные комоды и восточные ковры. Мебели было много, и она красиво блестела темным блеском.
Но Ф. томился страхом и не смотрел кругом. Он хотел убежать.
К тому же с хозяйкой дома не произошло никакой перемены – она осталась властной директоршей.
Ф. приготовился сказать этой странной женщине о резкой противоположности их характеров, а также вкусов и взглядов. Однако рот его будто окаменел. И когда Наденька посадила его рядом с собой на диване, он только подумал: «Как же это так? Как же так?» и ничего не произнес.
Наденька сказала, что его ждет неслыханное счастье.
«Вам, мужчинам, трудно приходится, потому что многого нужно добиваться, – медленно проговорила она. – Чтобы мы, дамы, принимали вас всерьез. Но к тебе, котик, это больше относится. Твое дело – лишь страдать по мне. Обожать, быть без ума. Остальное – не твоя забота! У меня в соболиной шубе ходить будешь, как боярин, коньяком ноги мыть, как богатый дурак. Я тебе даже баловаться позволю – всякие там преферансы и бильярды. Только люби меня. Но учти: я мстительная, никого никогда не прощаю. Если что, растопчу в пыль. Жизнь поломаю навсегда, как сосульку».
Ф. был оскорблен полным отсутствием изящества в этой женщине, а теперь и ее угрозами.
Он был крайне возмущен. Внутри у него все кипело.
Но как человек неспособный преодолеть страх перед большой физической силой, он не решался выступить. И поэтому только растерянно что-то бормотал.
Им овладела крайняя нерешительность. И он остался у Наденьки и прожил три дня.
Потом она сама повезла его на квартиру буфетчицы Клавдии, где позволила положить в чемодан лишь костюм, бритву и документы.
Надо сказать, что, едва переступив знакомый порог, Ф. испытал сильное душевное волнение.
Он понял вдруг, что совершил ужасную глупость. Какую? Не дорожил привязанностью буфетчицы, думая, что такими привязанностями не дорожат. Теперь же было поздно. Теперь он принадлежал Наденьке. Страх словно стальным канатом привязал его к этой женщине.
Жизнь его сделала поворот…
На этом можно было бы закончить историю некоего Ф., поскольку в ней уже не было ничего оригинального. События были так похожи, что вряд ли следует о них рассказывать.
А все потому, что Ф. никак не мог уразуметь той истины, что в его положении совершенно нельзя мечтать и строить планы.
