Преображенский показал на Витьку.
– А, ну да. Зомби, – вспомнил Александр и поежился. – Действительно ведь… Ну хорошо, а на меня его кто натравил? Хунта?
– Почему Хунта? – Профессор поднял бровь. – Это Жиакомо. Хунта просто доложился по инстанции. Думаю, без охоты. Где он еще такого математика найдет. А вот Жиан Жиакомо – товарищ ответственный.
– Товарищ? – не понял Александр. – Он же это… ну, такой?
– Господин? – Профессор поморщился. – Это для вас он господин. А так он член итальянской Компартии с 1807 года. У них там стаж в ячейке карбонариев засчитывается, – пояснил он.
Про карбонариев Привалом знал мало, но дата вызывала уважение. Он кивнул.
– Ну а «самсоновым словом» было зачем? – вспомнил он.
Филипп Филиппович посмотрел на него с неодобрением.
– Забоялся все-таки, – прокомментировал Люцифер. – А говорил…
– Ну, тут все-таки навыкнуть нужно, – употребил Преображенский редкое старое слово. – Вы сегодняшний день помните? Как вы к Бальзамо-то попали?
Александр вспомнил, как он сольвировался, спасаясь от вредных теток, и ему стало мучительно стыдно – до горящих ушей.
– А вот Жиакомо сделал правильные выводы, – закончил профессор. – Он знал, что вы в материальном теле в отдел Заколдованных сокровищ попасть не могли. Значит, вам каким-то образом удалась сольвация. Вы так и от Витьки могли сбежать. Вот он и решил не рисковать, а сразу использовать тяжелую артиллерию. Хотя вас в тот момент можно было обычным ножиком зарезать.
– Si, cosi, – подтвердил Жиакомо, выходя из стены.
В ту же секунду воздух вокруг засиял красным – как будто в воздух плеснули немного огня.
Профессор прищурился.
– Щит Джян бен Джяна? – спросил он почти спокойно.
– Зеркало Галадриэли, – бросил великий престидижитатор. – Не люблю беготни и попыток спасти задницу.
– Вы здесь присутствовали все это время? – продолжил Преображенский. – В сольвированном виде или за астральной тенью спрятались?
– Вам-то какая разница? – оборвал его Жиакомо.
Витька, завидев начальство, замычал по-коровьи и зачмокал губами.
– Puzza, degenerato! – сказал великий престидижитатор, причем даже не Корнееву, а как бы в сторону Корнеева, как будто тот был табуреткой. – Даже сдохнуть с пользой для дела не способен…
А вы, – повернулся он к Преображенскому, – легко ведетесь на милосердие к малым сим. Русская интеллигентщина, – презрительно добавил он.
Профессор быстро глянул на Привалова. Во взгляде читалось: «беги, идиот».
Александр попытался дернуться. Ноги по-прежнему не слушались.
– Я все-таки был прав, когда в тридцать седьмом настаивал на вашем уничтожении, – продолжал Жиакомо, обращаясь к Преображенскому. – Вы так и не стали лояльным советским гражданином. Как это у вас говорят? Сколько волка ни бей, он все в лес смотрит.
– Ни корми, – вырвалось у Привалова.
– И это тоже, – легко согласился Жиакомо. – Так или иначе, вы нарушили наши формальные и неформальные соглашения, Филипп Филиппович. Вы это признаете?
– Соглашения, подписанные под угрозой очередного расстрела? – иронически поинтересовался профессор.
– Это непринципиально, – отмахнулся Жиакомо. – О последствиях вы были предупреждены. Что касается вас, Привалов, я должен поправиться. Сегодня я назвал вас маленьким безобидным человечком. Я вынужден взять второе слово назад. Вы маленький бесполезный человечек. То есть стали бесполезным для нас за эти сутки. Значит, и жить вам больше не нужно. Хотя Хунта просил с вами повременить, пока вы не закончите статью. Очень жаль, но придется его разочаровать.
– А меня за что? – поинтересовался сыч.
– За компанию, – без тени улыбки сказал маг. – Ну что ж, господа, не будем разводить лишних церемоний. Addio per sempre.
Он взмахнул руками.
Последнее, что ощутил Александр, прежде чем желтая молния обрушилась на него, была детская обида: это было как-то очень нечестно – умереть именно сейчас, когда он уже почти все преодолел, понял и осознал.
Молния грохнула. Привалов на секунду ослеп, оглох и ополоумел. Но уже в следующую секунду осознал, что жив и даже что-то соображает.
– Вы это прекратите, – раздалось над самым ухом.
Александр проморгался – и попятился. Между ним и Жианом Жиакомо стоял не кто иной, как Модест Матвеевич Камноедов собственной персоной.
– Вы посмели мне мешать? – голос великого престидижитатора не сулил ничего хорошего.
