Он как следует прокашливается. Взвизгнув, я роняю телефон.
– Уильям, – говорит он еле-еле, – я так хочу пить. Что случилось?
Я мчусь к нему, сжимаю его руку, но она висит в моей, слабая, безвольная, почти мертвая.
– У тебя был инфаркт, папочка, – говорю я и чувствую, что мои щеки стали мокрыми; слезы бегут по подбородку. – Но все будет хорошо. Мы так боялись тебя потерять. Но все обошлось.
Он чуть заметно качает головой; кажется, любое движение дается ему с трудом. У него бледная, тусклая кожа; волосы поредели, губы – как наждачная бумага.
– Я так рада, что ты пришел в себя, – говорю я. Можно обижаться на него за что угодно – за испорченное детство, за мой характер – неумение ставить цели, абсолютную потерю своего «я». Но здесь, у одра, только чудом не смертного, я не могу на него злиться. Злость требует эмоций, а у меня сейчас совсем нет сил.
Вбегает доктор с командой медсестер, и так же быстро, как приходит в себя отец, меня выпроваживают из комнаты, словно я использованный, отслуживший свое предмет. Я знаю – не нужно принимать их действия так близко к сердцу, они просто выполняют свою работу… но вот бы папа попросил их оставить меня в палате. Гладя в крошечное окошечко в двери, я думаю: почему он их не попросил об этом?
Медсестры бегают туда-сюда с всевозможными трубками, врач говорит отцу слова, которых я не могу разобрать. Потом одна из медсестер выходит, и в мире, где больше нет ни пространства, ни времени, между мной и папой возникает незримая связь. Я вся обращаюсь в слух, я хочу услышать, что все будет хорошо. Что они проведут операцию, и папа будет как новенький. И чтобы папа ответил – разумеется, он будет как новенький, ведь он же не хочет покидать нас, покидать
Но слова отца наносят мне самый сильный в жизни удар.
Он чуть слышно говорит:
– Вы же знаете, что я подписал отказ от реанимации, верно? Не нужна она мне. Я не боюсь смерти. В конце концов, все умирают.
Врач отвечает:
– Все умирают, сэр. Но сегодня не тот случай.
Мои глаза распухли и болят от слез; я закрылась в туалетной кабинке возле палаты отца и сижу там уже целый час; я знаю – если просижу еще дольше, медсестры заподозрят, что у меня какая-нибудь эбола, и вывезут отсюда на каталке. Я хочу написать сообщение Тео, хочу спросить – может ли он меня найти и забрать отсюда, как раньше забирал откуда бы то ни было. Но я не могу так поступить с Тео; и, хотя не могу так поступить и с Шоном, все же пишу сообщение ему. В богатстве и в бедности. В болезни и в здравии.
Сейчас – в болезни. И он должен быть рядом.
Отправляю сообщение, глубоко вздыхаю, на ватных ногах выхожу из кабинки, выползаю на свет божий.
Возле стенда с сувенирами, где продаются пафосные плюшевые мишки и увядшие цветочки, вижу ее. Внимательно приглядываюсь, она тоже.
Сильно изменилась. Похудела. Побледнела. Кажется более здоровой. Чистые волосы. Явно как следует выспалась. Да она почти хорошенькая!
– Ханна?
– Бог ты мой! Привет!
Моя бывшая начальница Ханна. Ханна-наркоманка.
– Уилла Чендлер-Голден! Ни фига себе!
– Отлично выглядите, – говорю я. – Я слышала…
– Да ладно, не стесняйся. Ты слышала про мою реабилитацию.
– Да, – признаю я, потому что неловкости все равно не избежать. – Я слышала про вашу реабилитацию.
– А я слышала, что твой муж ушел, брат под арестом, а отец чуть не умер. – Она ненадолго замолкает. – Читала в «Пост».
– Ну хоть что-то оправдывает наше безработное состояние.
Она смеется, я тоже пытаюсь изобразить что-то отдаленно напоминающее смех. Интересно, она купила себе новый плакат с надписью «Свобода или смерть»? Вспоминаю тот день, когда она уволила меня без лишних церемоний, когда все в моей жизни пошло не по плану.
– Я тут пока прохожу всякие тесты, принимаю лекарства. – Она переводит дыхание. – Собираюсь по кусочкам.
– Это хорошо, – говорю я.
– Как будто у меня был выбор, – отвечает она. – А ты чем занята?
Я пожимаю плечами:
– Работаю над книгой. Довольно весело.
– Круто, – отвечает она. – Что за книга?
– Знаете шоу «Рискни»? Мы с подругой пишем для него книгу. Немножко похожа на книгу отца, мне кажется. Не знаю.
– Обожаю это шоу! – вопит она. – Просто пипец!
