Бум. Бум. Бум. Бум. Бум. Бум. Бум. Бум. Бум. Бум. Бум. Бум. Бум.
Желтые, розовые, алые. Звезды, цветы, в самом конце – флаг Америки.
– Никогда не понимал, как они это делают, – говорит Тео, задрав голову в небо. – Такие фигуры, такие линии…
– Я давно уже не пытаюсь понять, – отвечаю я.
Он переводит взгляд на меня, и долю секунды я вижу на его лице чувство, не свойственное Тео, – грусть.
– Продолжай пытаться, – говорит он, снова глядя в небо. – Всегда есть ответ, даже если ты уверена, что никакого ответа нет.
Потом, когда салют закончился и Тео вежливо пожелал всем спокойной ночи, я понимаю – он так и не спросил у меня, что хотел. Надо бы написать ему сообщение – да, я хочу написать ему сообщение:
Здоровой рукой я начинаю набирать текст, но решимость покидает меня. Некоторых вопросов лучше не касаться. К тому же я теперь в здравом уме, а значит, вряд ли найду ответ.
24
На следующий день у папы пресс-конференция. Он сидит за кафедрой, медленно пьет воду из стакана и выглядит лет на двенадцать старше, чем в тот день, когда в ресторане «Времена года» сообщил нам о своем решении завести любовницу. Камеры снимают, чтобы разместить фото на первой странице веб-сайтов и газет. Репортеры – а их много – поднимают в воздух диктофоны, как будто мой отец сейчас сообщит им настолько важную информацию, что нельзя упустить ни слова.
Склонившись над микрофоном, папа рассказывает о судьбе, о смерти, о постижении того и другого. Глядя в камеры журналистов с Си-эн-эн, говорит, что надеется своими речами успокоить тех, кто умирает, и тех, кто потерял близких, и тех, кто просто боится неизбежного.
– Это неизбежно! – Он повышает голос. – Но почему мы не можем усвоить: чему быть, того не миновать? Мое время еще не вышло. Но если бы мне было суждено… я спокойно бы принял смерть, – и он с довольной ухмылкой садится обратно в кресло-каталку, будто в жизни не говорил ничего гениальнее. Я хочу поднять руку и сказать:
– Дурак ты старый! Ничего бы ты спокойно не принял, потому что ты бы умер.
Но это не мои слова. Не слова той роли, которую я играю в семье. Такое могла бы сказать Райна, но она, уверенно и высоко подняв голову, смотрит в никуда остекленевшим взглядом.
Медсестра подвозит папу к двери, репортеры набрасываются с вопросами на врачей. Я смотрю на отца и думаю: он ни слова не сказал о семье, о том, что думает о нас, через что нам пришлось пройти вместе. Ведь почти все говорят об этом на смертном одре, разве нет? «Увидев вдалеке белый свет, я подумал о своей любимой жене Роуз, которая останется одна…» Но мой отец иного мнения.
– Как думаете, ваш папа верит в Бога? – спрашивает меня Никки, когда мы идем из пресс-центра по коридору. Он останавливается, чтобы бросить монетку в автомат с газировкой.
– Честно говоря, не знаю… – честно говоря, я вообще ничего о нем не знаю. – Думаю… верит во что-нибудь.
В свои теории. В свою науку. Вот во что он верит.
– Думаете, он всерьез несет эту хрень? – Автомат выбрасывает баночку «Доктора Пеппера», Никки открывает крышку.
– Никки, сейчас десять утра. Как думаешь, можно тебе такое пить? – Я довольно неудачно изображаю заботливую приемную мать.
– Наверное, нет, – и он отхлебывает большой глоток. Я вздыхаю.
– Неужели он не понимает, что все это – полное дерьмо? – спрашивает он снова. – Вон что случилось с моим папой.
– Он вовсе не считает это полным дерьмом, – говорит мама у меня за спиной и целует меня в щеку. – Слава богу, вся эта пафосная пресс-конференция наконец закончилась. Это я к слову о дерьме.
– Ты знаешь, что он отказался от реанимации? – спрашиваю я.
– Ну конечно, солнышко, он отказался от реанимации. Кому охота быть овощем?
Я снова вздыхаю.
– Я не то имела в виду. Я просто…
Она сжимает мое плечо.
– Он верит в то, во что верит. И это никогда не изменится.
– Хочешь сказать, он знает про вас с Нэнси? И верит, что все образуется? – Я перебираю мелочь, надеясь спустить все свои сбережения на «Доктора Пеппера», но вспоминаю, что вчера Ванесса посоветовала мне держать себя в форме, поэтому все-таки выбираю воду.
– Про Нэнси он не знает, – говорит мама чуть слышно.
– А вы как думаете, Минни? Он верит в Бога? – спрашивает Никки.
– А ты сам веришь? – спрашивает она в свою очередь.
– Я обязан верить. Ведь я еврей, – лицо Никки становится торжественным.
