начался откат. Я старался не думать. Потому что, о чем бы я ни думал, я все время возвращался к американке. Тьфу! К королеве.
– К какой американке? – прозвучал вопрос Шизы. – И что ты маешься и мучаешь себя думками. Вот по тебе сразу видно, что ты не местный, это во- первых, во-вторых, ты никак не можешь, как у вас говорят, влезть в шкуру аристократа. У тебя все время возникают вопросы «А почему надо именно так?» и появляется комплекс вины. Вот как сейчас, после близости с женщиной. Она, Витя, женщина в первую очередь. Во вторую очередь, одинокая и желающая ласки и счастья, и только в третью очередь, она королева. Любой из местных молодых повес был бы счастлив до безумия, оказавшись на твоем месте. Потому что они родились и выросли в этой среде. В ней воспитаны и взращены. Король может спокойно сидеть на ночном горшке в присутствии придворных, а тот, кто выносит этот горшок, горд оказанной ему честью. Каждый из присутствующих при этом считает своим долгом осведомиться, благополучно ли его величество облегчился, и как новость будет рассказывать другим. И это будет предметом зависти. Им оказана неслыханная честь.
– Тьфу! – высказал я свое мнение о такой чести.
– Вот! – сказала она. – Поэтому ты не приживаешься и обречен на одиночество. Ты не принимаешь местных правил, ты не хочешь жить так, как живут местные. И не дай бог, как часто ты говоришь, став подобием местных божков, превратишься в могучего властелина и начнешь мир перестраивать под себя. Знаешь, что будет тогда?
– Что? – Я был обескуражен ее отповедью.
– Ты зальешь кровью всю планету.
Я задумался, моя крошка не на шутку разошлась и встревожена.
– Так ты считаешь, что я должен воспринять все, что произошло, как естественный процесс? Меня не должно все это волновать? И я должен успокоиться?
– Ты должен радоваться, что твои гены будут в правителях этой страны. Помоги ей, чем можешь. И я не поняла, почему ты королеву назвал американкой?
Прибежала раскрасневшаяся Рабэ:
– Милорд, карета подана!
Мы вышли, сели в экипаж и поехали вон из дворца.
– Знаешь, твое высочество, была у меня одна интрижка, о которой я не вспоминал. Даже боялся вспоминать. Могли приписать измену родине… если бы компетентные органы узнали о ней.
– Как интересно, расскажи! Опять в Афганистане?
– Да.
– У тебя жизнь делится на три части. Учеба в училище и Афганистан. А что ты делал между этими двумя этапами? По этому периоду полный пробел.
– Там ничего интересного нет. Это период классовой борьбы с тещей, – неохотно ответил я. Вспоминать Люськину мать я не хотел. Не сложилась у нас с ней любовь и понимание.
Я, как сейчас, помню разговоры мамы и дочки.
– Твой зарплату получил?
– Да, мама.
– А что купил тебе?
– Да ничего.
– Не любит, значит. И чего ты, дура, его терпишь?
– Мама, как ты можешь так говорить. Витя хороший!
– Кобель он хороший, небось на баб премии тратит.
– Мама, он не получает премии.
– Вот и плохо, а твой отец получал. И что ты держишься за него?
– Мама, ты сама нас поженила!
– Сама! Сама! Вечно во всем мать обвиняешь. У тебя своя голова есть.
И за что, скажите, мне ее любить? Ну, это я отклонился от темы. Карета медленно катила по городу, покачиваясь на брусчатке. А я вспоминал.
Одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год. Июнь. Я прибыл в Кабул по какой-то надобности, и меня на втором этаже представительства перехватил начальник второго отдела, полковник Капустин.
– Глухов, зайди к коменданту, у него для тебя есть дело.
Я поморщился, опять чем-нибудь нагрузят. Все местные ловко рассосались, вот и нашли крайнего.
Комендант дал мне двух помощников и свою «Волгу» с водителем.
– Витя, приехала комиссия или делегация ЮНИСЕФ, там наши будут, надо будет сопроводить и охранять.
