– Да, можете поверить, так и было. В 19… году, как сейчас помню, в феврале. Сам пришел и сказал: я – сирота, возьмите меня к себе. Серьезно так сказал, как взрослый… хотя было ему тогда лет десять. Назвался Юрой Чертковым, мы его так и записали.
Юрий Чертков – вот как на самом деле зовут убийцу. Странно: фамилия чем-то отозвалась в моей памяти, какой-то дальней, трехступенчатой ассоциацией.
– А полгода спустя, в августе, его уже забрали. Очень понравился одной паре – они быстренько все документы оформили. И неудивительно: хороший мальчик, не по годам умненький, воспитанный…
– Эта пара – Малаховы? Василий и Елена, верно?
– Да.
– И что же, Юра провел у вас только шесть месяцев?
– Ну, вот, сами посмотрите…
Петр Игнатьевич повернул к нам монитор с учетной записью. Да, черным по белому. Февраль: явился по собственному желанию. Август того же года: усыновлен Василием и Еленой Малаховыми.
– Все страньше и страньше, – сказал я, выйдя на улицу.
– Все чудесатее и чудесатее, – откликнулась Мариша.
– Совершенно здоровый детдом. Даже на диво здоровый.
– Здоровее многих семей.
– Не фабрика детской порнографии.
– Не подпольный наркопритон.
– Не вотчина рабовладельцев.
– И даже не ферма донорских органов!
– Выходит, Юрий пересекался с Петровской и Березиным не в детдоме, а раньше.
– И про это «раньше» мы не имеем ни малейшего понятия.
– Как и о том, где он обучился приемам пситехники.
Мы переглянулись – и усмехнулись от того, какие синхронно озадаченные у нас лица. Потом Мариша спросила:
– А не скажешь ли, милый, что это был за маневр в кабинете? Ты перебил меня и стал действовать заведомо неправильно… Ну, то есть, я могу вежливо забыть, как хорошая девочка… Но любопытно же: зачем ты это сделал?
Хм. По правде, мне тоже было любопытно. Я не ожидал от себя этого поступка. Зачем, почему я перебил игру Марине? Понимал, что выглядело это эгоистичным самодурством, выбрыком уязвленной гордости… Но знал, что причина – глубже. В моем поступке был смысл, хотя я и не понимал его.
– Могу сказать, что хотел научиться работать, как ты… но дело не в этом. Могу сказать, что устал быть в тени: сначала в Димовой, теперь в твоей. Но и это – лишь отчасти правда.
– А остальная часть?
– Я чувствую, что это мое расследование, и я должен его вести.
– Чувствуешь?
– Да.
– Вопрос гордости? Или мести?..
– Вопрос правильности. Как ни глупо это звучит, но прими на веру. Нечто важное зависит от того, кто из нас будет держать в руках руль.
– Ладно, – Мариша пожала плечами.
Пауза. Такая… не без напряжения.
– Не обижайся, – сказал я.
– Ладно.
– Скажи что-нибудь, кроме «ладно».
– Ладно.
– Видишь, вон там киоск? Правда, ты совершенно не хочешь шаурмы?
– Фигушки! Хочу две!
Пока мы ели, я сообразил, в чем дело. Смог объяснить себе, а затем и Марине:
– Дим был очень уверен в себе. Дим лучше меня умел все, что касается полевой работы. Дим был как бы Холмсом, а я – не то Ватсоном, не то ослом у Шрека. Однако за день до его смерти я чувствовал одну штуку: будто мы едем по рельсам, ведущим в пропасть. Дим не чувствовал этого. Я сказал – он не послушал. Я сказал: не стоит ходить к Малахову, это кончится плохо. Он и тут не послушал – он же Холмс, а я всего лишь осел, – но спустя сутки был мертв.
