себя.
– Пожалуйста, Берни, пусть все будет хорошо, – шептала я. – Пожалуйста, вернись.
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем щеки Берни снова порозовели и она открыла глаза. Все это время я сидела на полу с ней рядом, поглаживая ее руку и нежно разговаривая с ней, так же, как она говорила с мамой, когда та просыпалась после того, как у нее болела голова. Когда Берни наконец смогла сесть, я подобралась к ней, скрестив ноги, и обняла за плечи, прижав ее голову к своему плечу и мягко ее покачивая. Прядь седых волос выбилась из ее толстой длинной косы, и я убрала ее с лица Берни обратно в прическу.
– Все, все, все, Берни, ш-ш-ш, – шептала я.
Зандер наблюдал за мной, прислонившись к стене. Он больше ничего не сказал и не сделал, но мне было достаточно того, что он остался. Когда Берни смогла сесть и выпить воды, он ушел, тихо закрыв за собой дверь. Часами я слушала истории Зандера, сидя с ним на крыльце, но до того дня не знала его как следует. Он только что подарил мне маленький кусочек правды, так же, как когда-то печенье, хотя я его об этом не просила. После этого все изменилось. Я больше не считала его толстым или глупым. Я только начинала понимать, какой могущественной может быть правда.
К счастью, мама спала во время происшествия с Бернадетт. Не знаю, что бы с ней стало, увидь она, как расклеилась Берни. Меня это страшно напугало.
– Прости, солнышко, – прошептала Берни, – ничего не получилось.
– Я знаю, Берни, не волнуйся, – успокоила ее я. – Это ты меня прости за то, что я тебя заставила.
Через некоторое время мы вернулись на кухню, и Берни попыталась сварить себе кофе, но у нее сильно дрожали руки.
– Сядь, Берни, я сама все приготовлю, – сказала я.
Бернадетт тяжело опустилась на стул и наблюдала, как я перемалываю зерна в старой, потертой кофемолке с треснутым верхом и ящичком, в который ссыпался молотый кофе. Мне очень нравилось выдвигать ящичек и вдыхать запах таинственного темно-коричневого порошка, но я терпеть не могла горький вкус готового кофе, предпочитая мамин сладкий чай. Бернадетт каждый день выпивала пять чашек кофе – три чашки утром, одну после обеда и одну в пять часов – время, которое она называла коктейльным.
– Это дьявольский напиток, Хайди, – однажды сказала она. – Один глоток, и ты пропал.
– Но ты же не пропала, – заметила я.
– Это правда, но я раб зерна, Хайди. Настоящий раб.
Пока мы ждали, когда закипит вода, я села за стол напротив нее.
Берни, глядя мне в глаза, сказала:
– Обещаю, Хайди, мы не сдадимся. Будем и дальше добиваться ответа из Хиллтоп-Хоума. Писать и звонить им, пока кто-нибудь нам не ответит. Обещаю.
Но я в глубине души знала, что из этого ничего не выйдет. Трумэн Хилл явно намеревался оставить нас с носом.
Когда я снова взглянула на Берни, все еще бледную после того единственного шага наружу, я уже знала, что есть только один выход.
– Бернадетт, мне нужно поехать в Либерти, – заявила я.
– Тебе? Одной? – спросила она, не веря своим ушам. – Это исключено. Ты еще ребенок.
– Я не ребенок, мне уже двенадцать. Я давно уже хожу на улицу одна.
– Но не в Нью-Йорк же!
– Я могу туда полететь, – сказала я.
– Ты что, с ума сошла?
– Люди летают на самолетах, Берни. Все самолеты, что мы слышим каждый день, битком набиты людьми.
– Другими людьми, незнакомыми. Ты так не можешь, ты не похожа на них, – взволнованно проговорила она.
– Нет, Берни, я не похожа на тебя, – громко сказала я. – Это вы с мамой похожи.
Ее щеки вспыхнули, а спина окаменела.
– Я скорее отрежу себе ногу, чем позволю тебе сесть в самолет, – заявила она.
– Тогда я поеду на автобусе – так даже дешевле.
– На автобусе или на самолете – не важно. Никуда ты не поедешь, – отчеканила она. – Конец разговора.
Берни была той еще упрямицей – упрямство было у нее в крови, как белые полоски на спине скунса. Она научила меня почти всему, что я знала. Но сейчас я знала кое-что, чего не знала Берни: я поеду в Либерти.
