– Говорят, «лисы» спалили. Бяломястовичи. Гербовые. – Советник, казалось, по слову выдавливал из себя вести, стояли они ему костью в горле.
– Врешь! Врут! – выкрикнула Агата отчаянно. – Якуба оклеветать решили, твари небовы. Дружина наша там недалече, так, Гжесь? Взяли кого?
Старик покачал головой.
– Были в Песчанке два твоих гербовых мага, госпожа, да только убили их. Проклятым металлом убили, лишив силы. Зарубили железными мечами для острастки других. Деревенских всех согнали в дом старосты да подожгли, а тех, что вылезти хотели, также мечу предали. Когда основная дружина прибыла, уж все ускакали. Одно пепелище и нашли.
– Почему только двое?
– Так граница-то длинная. В те деревни, что ближе к Скравеку и к Дальней Гати, послали по пятеро, в пограничные с мертвой землей Мировитовой, Бялым, уделом старого Бозидара и в те, что на берегу Черны, – по двое. Граница длинная, земли много, не хватает гербовых. Те, что на неполный герб, отказываются, а полного герба не так много у Черны на содержании. На свою силу надеялся князь Владислав.
– Да что ты вечно тычешь мне своим Владиславом, старик?! – закричала Агата зло. – Мирослав теперь твой князь! Неуж в этом забытом Землицей уделе нет мужиков, чтобы защитить нас?! Хотят нас с сыном рассорить! Хотят междоусобицы? Не выйдет!
– Но ведь ответить надобно, княгиня, – сказал Гжесь. – Ежели каждому позволять рвать по куску от Черны, деревни жечь, людей, что под твоей рукой, губить, так и нам с тобой, матушка, скоро головы не сносить. Свои же и растерзают. При младенце-то кто сел на престол при колыбели – тот и князь.
– Разошли по деревням еще ратников. Пусть сторожат. Раздай им, сколько есть, склянок от топи, – приказала княгиня.
– Нет у нас больше людей, матушка. Только стражники городские да охрана князева.
– Вот их и отправь. Что толку от них здесь, если у нас на границе разбойники рыщут?
Гжесь посмотрел на нее с осуждением из-под косматых седых бровей.
– Да ведь когда к удару готовятся, не растопыривают пальцы, а собирают в кулак, а мы людей рассеиваем. Как же так, матушка?
– Не будет удара. Некого нам крушить. Якуб придет с дружиной и поддержит нас первое время, а потом управимся. Поймут стервятники, что не одной высшей силой Владислава Черна сильна.
Гжесь с поклоном удалился, лишь немного отворив дверь, но за створкой успела заметить Агата пестрое платье, белую строченую рубашку, рыжие косы.
Агнешка вошла тихо, поклонилась едва не до полу, прижимая к груди ребенка.
Княгиня впилась взглядом ей в лицо, стараясь угадать по выражению глаз лекарки, не князев ли выродок. А ну как давно пригрел гадину на груди князь, потому и выбрал в повитухи Эльжбете? Знал, что в один срок им родить.
«Нет, – одернула себя княгиня. – Не мог он знать, что Эльжбета раньше родит. Не стал бы звать в повитухи бабу, которая перед самыми княгиниными родами может в родильной горячке дух испустить. Верно, и самому не пришло в голову глянуть повнимательнее на черное-то одеяние Ханны».
– Да твой ли это ребенок-то, лекарка? Словница ты липовая, знаю. Может, и мать такая же? – спросила Агата, заглядывая в сверток.
– Мой он, – огрызнулась лекарка. – Сама кормлю. Вон сколько молока, хоть телят отпаивай.
Агата заметила, что сынок у травницы ладный: хоть и крохотный, а круглощекий, темные глазки глядят осмысленно, словно и не двух недель с малым от роду младенец, а уж к полугоду. Только левая ручка у него маленькая, словно бы сухая, сжатая в кулачок.
– Тяжело рожала, – сказала лекарка сухо, проследив взгляд княгини. – Когда князь Владислав силой своей Надзею остановил, меня зацепило, а потом холодной чернской магией сковало так, что едва я выбралась. Добрые люди до дома дяди моего, мануса Борислава, донесли. Там и разродилась, да только от магии господской ручка у моего Гнешека больная. И травы не помогают, и заклятья. Знать, судьба.
«Судьба», – повторила про себя княгиня, глядя на полную грудь лекарки, на залегшие под глазами тени. Ее это младенец, и не от князя. Мертвяк. Обделила его сила Землицына. Может, и не от мага понесла травница, а от какого-нибудь деревенского, с кем по лесам за травами бродила. Землица ей судья. Не согнал дядюшка со двора, когда прибежала к нему рожать – значит, семья не осудила. Не станет и Агата судить. При Эльке всегда была Ханна спокойной и терпеливой. Лекарское искусство свое знала и врачевала всех, не разбирая роду-племени, и со всеми была приветлива и добра. А за то, что приблизил ее к себе Владислав, поплатилась здоровьем сына. Верно сказано, судьба.
Да только если сумеет Ханна помочь Мирославу – все, и сделанное, и несделанное, простит ей Агата. Потому что не станет маленького князя – не станет и Черны, и самой Агаты, а потом и Бялого, когда уйдет в землю последний из рода Бяломястовичей, приломанный топью князь Якуб.
Младенец на руках у Ханны завозился в пеленках. Лекарка присела на лавку, дала сыну грудь.
Агата велела послать за кормилицей, чтобы принесла травнице посмотреть спящего пока Мирослава, но едва кормилица переступила порог, как сонный князь вздрогнул во сне, потянулся губами куда-то в сторону, словно искал материнскую грудь. Лекарка, не обращая внимания на обиженный взгляд кормилицы и гневный – княгини, жестом приказала приложить князя ко второй груди. Поморщилась, когда он приник жадно, захлебываясь, потянул молоко.
– Травы я пью особые, – объяснила лекарка, заметив, с какой ревностью смотрят на нее обе женщины. – Сыночек у меня мал родился. Настоями выпаивать его еще рано. Вот и приходится самой пить, чтоб ему доставалось. Вот князь и почувствовал, верно, что молоко травами пахнет. Без заклятья-то
