совсем не спит?
Агата с горечью покачала головой.
– Я тебе, матушка, пучочки свяжу. Ты повесь над кроваткой. Спать будет лучше, но покуда землю Черны терзают, будет болеть. Князь он. Все чувствует. Но умереть ему Землица не даст, да и я помогу, чем смогу.
Насытившись, лекаркин сын выпустил грудь, а князь все тянул жадно, со всхлипом. Ханна сама отняла его от груди, передала кормилице.
– Нельзя ему пока больше. Хуже бы не стало. Я вечером снова приду, покормлю. А завтра уж он и другое молоко есть станет.
Весть эта не успокоила кормилицу. Та уж поняла, что места не удержала. По глазам княгини видно было – оставит при князе хитрую рыжую бабу с травяным молоком.
Травница поднялась, поклонилась, поправив одежду.
– На герб пойдешь ко мне? – спросила Агата.
– Не пойду, матушка. Семья у меня. Нынче не сама я, он, – травница кивнула на сына, – моей жизнью распоряжается. Ни на полный герб, ни на любой другой не пойду, а так помогу. Заплатишь, сколько пожелаешь. А верно ли, что война будет?
– Не будет никакой войны! – вскрикнула Агата с отчаянием. – Слышите, вы обе, никакой не будет войны!
Лекарка подхватила сына, кормилица прижала к полной груди князя, и обе метнулись каждая к своей двери: лекарка – к выходу из залы, кормилица – к небольшой дверке в переход княжеского крыла.
Агата осталась одна. Она слышала, как стихли торопливые, испуганные шаги Ханны, как скрипнула дверь. Слышала, как дышат, поскрипывая, доски пола, как осторожно стучит в затворенный ставень ветер, как щелкает факел, сплевывая искру.
Агата услышала, как тихо прогнулись половицы под сапогом. Вновь скрипнула дверь: жалобно, тихо. Иларий подошел, сел рядом на скамью, положил руки ей на плечи, прижался жаркими мягкими губами к виску, провел тонкими чуткими пальцам по скулам княгини. Вся кровь ее, казалось, потянулась за этими пальцами, прилила к щекам.
Иларий опустился перед ней на колени, целуя руки, запястья.
Агате казалось, что стук ее сердца раздается в пустой зале громче громового раската. Она встала. Потянула за собой мануса в одну из потайных дверей.
Глава 86
Они крадучись шли во тьме, прислушиваясь к звуку собственного дыхания и стараясь ступать как можно тише, но Конрад, отвыкший от темноты в круглый день освещенном магическими шарами подвале, то и дело натыкался на что-то, запинался, бранился.
– Прибежит, говорил, – бурчал он вполголоса. – Сама прибежит. Волос ей отдал. А теперь вот нам бежать приходится. А дал бы ты мне тогда ее напугать как следует, уж, верно, Владек был бы с нами. Уж он бы не допустил такого.
– Больно здоров ты стонать, книжник, ну-ка цыц, – шикнул на него старый словник. – На все Землицына воля. Я-то зачем иду, а, ты мне скажи?
Словник поправил висящую на плече сумку, в которой глухо звякнули склянки.
– От закрайца вашего я, окромя тычков, хорошего не видал. На что он мне сдался? Может, книжник, не я на тебя, а ты на меня словничью петлю закинул да тащишь, а?
Старик рассмеялся собственной шутке, зашагал скорее.
– Где девка-то? – спросил Конрад. – Сказали же ей, дуре, ждать на берегу.
– Тута я, дяденьки, – раздался из тьмы тихий дрожащий голос. Девчонка вышла из-за дерева, поклонилась до земли, по-деревенски.
Когда первый раз увидел ее Болюсь, сразу понял, что к чему, как угодил закраец в ловушку. То и дело приходило к нему во сне личико девки с синей лентой в косе, занавешенной от ясновидца искристыми струями воды. И девчонка, что увидел он на ступеньках храма плачущей, была если не как капля с каплею схожа с той, погибшей, то словно ее младшая сестра. Тот же вздернутый носик, тот же открытый взгляд, длинная пшеничная коса, да и лента в косе… вроде та же. Фигурка ее, пока еще угловатая, обещала стать мягкой и теплой, как каравай свежего хлеба, который едва достали из печи.
– Что с тобой, красавица моя? Что, доченька? – спросил у девчонки словник, протягивая ей кусок хлеба и без раздумий накидывая на дурочку словничью петлю. На «красавицу» – бросай, на «доченьку» – подсекай да тяни.
– Мне бы книжника Конрада, – всхлипнула та. И скрывать ничего не собиралась, не таилась. Знать, так и ходила по площади, по верхнему и нижнему городу и спрашивала весь день о книжнике. Пока из сил не выбилась.
– А что тебе до книжника? – спросил словник и уж тут потянул за петельку, заставил девчонку забыть свою сельскую пугливую осторожность.
– У нас в Полянах в яме закраец сидит. Он меня спас, а сам в ловушку угодил. Уж как его били, тятенька, так собаку не бьют. Лук переломили, руки все разбили. В железо заковали, чтобы не колдовал.
– А чего не убили-то, дочка? – недоуменно спросил словник.
– Радуги боятся. После смерти князя Владислава топь-то словно взбесилась. Недалеко от нашей деревни уж одно око стоит, никто закрыть не может. Деревенского колдуна приломало. Добили его вилами, чтоб не мучился, да только окошко так и крутится, так и ищет. Нам-то, мертвякам, от него ни жары,
