достала заткнутый за перила больничной койки пульт и вручила мне. Села на краю постели и уставилась на меня.
– Твоя нога заживает, – сказала она.
Я кивнула.
– Ты разговаривала с детективом.
Я снова кивнула, не отрывая взгляда от своих босых ступней. Нужно было попросить ее принести носки.
– Не хочешь мне рассказать о вашем разговоре?
– Он считает меня виноватой. Как и ты.
– Нет, Валери. Я никогда подобного не говорила.
– Ты даже в палату не заходишь, когда он изводит меня своими вопросами. Никто не заходит. Я всегда остаюсь с ним одна.
– Он очень хороший офицер, Валери. И приходит не для того, чтобы тебя на чем-то подловить. Он просто пытается разобраться в случившемся.
Я опять кивнула, ощущая страшную усталость. У меня не было сил с ней спорить. И вдруг осознала: совершенно не важно, что она думает обо мне. Случившееся настолько ужасно, что ей не спасти меня, даже если она считает меня невиновной.
Мы замолчали.
Попереключав каналы на телевизоре, я остановилась на кулинарном шоу, в котором Рэйчел Рэй[8] готовила блюдо из курицы. Наше с мамой молчание прерывалось лишь шорохом маминых туфель по полу, когда меняла позу она, и скрипом искусственной кожи сиденья кресла-каталки, когда меняла позу я. Видимо, мама не знала, что еще сказать, раз я отказалась поделиться с ней каким-нибудь душещипательным мелодраматичным признанием.
– Где папа? – наконец спросила я.
– Ушел домой.
В воздухе между нами почти осязаемо повис следующий, не высказанный пока вопрос. Я бы, наверное, не задала его, но чувствовала ожидание мамы и решила ее не разочаровывать.
– Он тоже считает меня виноватой?
Мама протянула руку и поправила кабель пульта управления.
– Он не знает, Валери. Поэтому ушел домой подумать. Во всяком случае, так он сказал.
Ответ повис в воздухе еще ощутимее, чем вопрос. «Во всяком случае, так он сказал». Что это должно означать?
– Он ненавидит меня, – сказала я.
Мама вскинула на меня укоризненный взгляд.
– Ты его дочь. Он любит тебя.
Я закатила глаза.
– Ничего другого ты сказать и не можешь. Но я же знаю правду, мам. Он ненавидит меня. Ты тоже меня ненавидишь? Меня теперь весь мир ненавидит?
– Ты говоришь глупости, Валери, – ответила она. Встала и подхватила свою сумочку. – Пойду возьму себе сэндвич. Тебе что-нибудь принести?
Я покачала головой, и когда мама вышла, в голове проблесковым маячком мелькнула мысль: она не сказала «нет».
Вскоре после ее ухода в дверь тихо постучали. Я не отозвалась. Размыкать губы казалось ненужным усилием – в эти дни ко мне все заходили без спросу.
К тому же это мог быть детектив Панзелла, а я решила, что больше он не вытянет из меня ни единого слова. Даже если будет умолять. Даже если будет запугивать меня смертным приговором. Хватит с меня сегодня воспоминаний, пусть оставят меня в покое.
В дверь снова постучали, и она тихо отворилась. В палату просунулась голова Стейси.
Не передать, какое облегчения я почувствовала, увидев ее. Не просто живую, а целую и невредимую. Ни ран, ни ожогов, ни ссадин на лице. Ничего. Я чуть не расплакалась, глядя на стоящую в дверях подругу.
Вот только загвоздка в том, что на лице нельзя увидеть душевных шрамов.
– Привет, – сказала Стейси. Без улыбки. – Можно войти?
Я была счастлива видеть подругу живой, но стоило прозвучать знакомому, слышанному сотни раз голосу, как я поняла: я не знаю, что ей сказать. Глупо, но, по-моему, мне стало стыдно. Так бывает в детстве, когда на тебя при твоих друзьях орет мама или отец, и ты чувствуешь себя униженным, потому что друзья стали свидетелями чего-то очень личного, вдребезги разбивающего твой демонстрируемый миру имидж «у меня все под контролем». Я испытала схожее чувство, только в тысячу раз хуже.
Мне столько всего хотелось сказать подруге. Спросить ее о Мейсоне и Дьюсе. О школе. О том, выжили ли Кристи Брутер и Джинни Бейкер. Спросить ее, знала ли она о плане Ника или она так же потрясена случившимся, как и я. Мне хотелось услышать, что не я одна виновата в том, что не остановила Ника. Что не я одна была настолько глупа и слепа.
