солнце и один раз рявкнула что-то в мобильный. Воображаемая, она нравилась мне куда больше. Очень хотелось верить, что счастливые семьи существуют. В особенности хотелось, чтобы такая семья была у доктора Хилера.
За доктором Хилером буйствовал пурпур. Там расположилась Би, уложившая волосы в высокую прическу и украсившая ее множеством пурпурных побрякушек. Эти украшения позвякивали при каждом ее движении. Би надела тончайший пурпурный костюм, а ее пурпурная сумка была размером с небольшой чемодан. Она улыбалась мне, прекрасная и безмятежная, как картина.
Поднявшийся на сцену Энгерсон попросил тишины и начал церемонию. Он произнес короткую речь о стойкости и терпении, но похоже, толком не знал, что сказать о нашем выпуске. Заготовки из былых выступлений не подходили. Что он мог сказать родителям, которым не забыть прошлого, детей которых лишили будущего, детей которых уже не вернуть? Что он мог сказать остальным? Нам, чья жизнь омрачена случившимся в некогда любимой обители образования? Не останется счастливых воспоминаний о школьных годах – произошедшее навсегда их затмило. Не состоятся встречи выпускников – они бы принесли только боль.
Вскоре Энгерсон уступил место Джессике, уверенно поднявшейся по ступенькам на сцену. Ровным умиротворяющим голосом она рассказала о высших учебных заведениях – банальные вещи, ни у кого не вызывающие слез. Затем она опустила голову и надолго замолчала. По рядам прошла волна неловкого покашливания и ерзанья. Казалось, Джессика молится. Может, она и правда молилась. Энгерсон разволновался и пару раз махнул ей рукой, побуждая продолжить или уйти со сцены. Наконец Джессика подняла голову. Выражение ее лица смягчилось. Перед нами стоял не бесстрастный президент ученического совета, а девушка, которая поглаживала мою руку, когда отец Кристи Брутер говорил о прощении.
– В памяти нашего класса, – начала Джессика, – навсегда запечатлена одна дата. Второе мая 2008 года. Ни один выпускник нашего класса не сможет прожить этот день, не вспомнив того, кого он любил и кого больше нет. Не вспомнив того, что он видел и слышал в то утро. Не вспомнив боли, потери, смятения и горя. Не вспомнив того, как научился прощению. Нам никогда этого не забыть. Ученический совет выпуска 2009 года преподносит «Гарвину» мемориал в память… – у Джессики надломился голос. Замолчав, она опустила голову, чтобы успокоиться. Когда она подняла ее и снова заговорила, у нее покраснел нос и дрожал голос. – В память о жертвах того дня. О тех, кого мы никогда не забудем.
Меган поднялась и прошла к накрытому простыней предмету, стоявшему на траве рядом со сценой. Она схватила простыню за край и дернула на себя. Та соскользнула, открыв бетонную скамью ослепительно белого цвета и вырытую перед ней яму. Возле ямы лежала сырая земля и стоял металлический ящик с открытой крышкой – капсула времени. Со своего места я видела, что ящик полон разных вещей: гирлянд из помпонов, мягких игральных костей, фотографий.
Джессика кивнула мне, я встала и на ватных ногах поднялась по ступенькам на сцену. Джессика сначала отошла, освобождая мне место, а потом вдруг шагнула ко мне и обняла. От жара, исходящего от нее, моя мантия еще больше прилипла к телу. Мне было все равно.
Вспомнилось, как Джессика шла ко мне по коридору в тот день, когда я хотела бросить проект. Она смотрела на меня со слезами и отчаянием, прижав ладонь к сердцу, с чувством говоря: «Я выжила, и это все изменило». «Ты сумасшедшая», – ответила я тогда. А сейчас, обнимая ее на сцене в наш выпускной, завершив вместе с ней проект, я поняла, о чем она говорила. Джессика права. Тот день действительно все изменил. Мы стали подругами не по желанию, а по необходимости. Можете считать меня ненормальной, но мне казалось, что мы стали подругами, потому что
Я больше почувствовала, чем увидела вспышки камер. Услышала тихий бубнеж репортеров. Мы с Джессикой разомкнули объятие. Я вышла вперед и прочистила горло.
Я увидела своих бывших друзей – Стейси, Дьюса, Дэвида, Мэйсона. Увидела Джоша, Меган и даже Троя, сидевших сзади со своими родителями. Я увидела всех – беспокойное людское море тревоги и грусти, в котором каждый человек несет свою боль и свои собственные истории. И ни одна из этих историй не может быть менее трагичной или менее торжественной, чем остальные. Ник в каком-то смысле был прав: мы все иногда должны выигрывать. Но он не понимал того, что проигрывать мы тоже должны. Потому как без одного не бывает другого.
Миссис Тейт, глядя на меня, грызла ноготь. Мама прикрыла глаза. Похоже, она затаила дыхание. На секунду мелькнула мысль: может, последовать инстинктивному порыву и принести сейчас перед всеми извинения? Формально. Всему миру. Может, им нужнее не то, что я собираюсь им дать, а извинения, которые я им задолжала?
Джессика взяла меня за руку, коснувшись плечом моего плеча, и в тоже мгновение я заметила Анджелу Дэш. Репортерша, склонив голову, строчила что-то в блокноте. Я опустила взгляд на лист со своей речью.
– В «Гарвине» мы в этом году столкнулись с тяжелой реальностью. Людская ненависть. Вот наша реальность. Люди ненавидят друг друга, таят обиды, злятся и желают возмездия. – Я бросила взгляд на мистера Энгерсона, сидящего на самом краешке стула и готового, если потребуется, прыгнуть и остановить меня. Моя уверенность поколебалась, и снова Джессика поддержала меня, сжав мою ладонь. – В новостях нам сообщают, что ненависть более не является нашей реальностью.
Анджела Дэш откинулась на спинку стула, скрестив руки на груди и позабыв о блокноте и ручке. Она сверлила меня взглядом, некрасиво сжав губы. Я моргнула, сглотнула и заставила себя продолжить.
– Не знаю, возможно ли избавить людей от их ненависти. Даже таких как мы – людей, своими глазами видевших, к чему ненависть может привести.
