Черепахи – и нет им конца

страданий. С одной стороны. А Ноа начинает осознавать, что человек, которого он считал героем, оказался в какой-то мере злодеем. И это паршиво. Он верит, что папа вернется и докажет свою невиновность, а я не знаю, как объяснить, что отец на самом деле виноват.

– Тебе о чем-нибудь говорит выражение «рот бегуна»?

– Нет, но полиция тоже спрашивала. Они сказали, это было в папином телефоне.

– Да.

– Отец – личность разносторонняя, однако не бегун, точно. Он считает, что спорт – ерунда, потому что Туа откроет секрет вечной жизни.

– Серьезно?

– Да, папа уверен, что Малик найдет в крови туатары что-то такое, что замедляет старение, и тогда он победит смерть.

Дэвис пальцами показал «кавычки».

– Вот почему он завещал все Туа. Надеется войти в историю.

Я спросила, правда ли туатара получит деньги, и Дэвис усмехнулся.

– Ей достанется все. И бизнес, и дом, и вся собственность. Нам с братом хватит денег на колледж и все остальное, но богатыми мы не будем.

– Если у вас есть на учебу и жизнь – вы уже богаты.

– Верно. И отец нам ничего не должен. Мне бы только хотелось, чтобы он вел себя по-отцовски. Ну, знаешь, отвозил Ноа в школу по утрам, проверял уроки, не исчезал посреди ночи, чтобы избежать суда. И так далее.

– Мне очень жаль.

– Ты часто так говоришь.

– Я часто так чувствую.

Дэвис посмотрел на меня.

– Аза, ты когда-нибудь влюблялась?

– Нет. А ты?

– Нет.

Он взглянул на мою тарелку.

– Ладно, если никто не собирается есть, пошли на улицу. Может, облака разойдутся хоть ненадолго.

Мы надели пальто и вышли. Ночь была ветреная, и я втянула голову в плечи, но Дэвис смотрел на небо.

Я заметила на поле, рядом с флажком, отмечавшим лунку, два шезлонга из тех, что раньше стояли у бассейна. Флажок похлопывал на ветру, издалека доносился шум машин, но в целом вокруг была тишина – цикады и сверчки с холодами умолкли. Мы легли на кресла рядом друг с другом, и я посмотрела вверх.

– Вот разочарование, – сказал Дэвис.

– Но ведь там все есть? Метеоры падают, мы их просто не видим?

– Верно.

– И как это выглядит?

– В смысле?

– Если бы не было облаков, что бы я увидела?

– Сейчас. – Он достал телефон и открыл какое-то приложение. – Вот тут в северном полушарии находится созвездие Дракона. По-моему, оно больше похоже на воздушного змея, но ладно. Вон в той области видны метеоры. Сегодня луна почти не мешает, и можно наблюдать пять-десять метеоров в час. В общем, мы сейчас летим сквозь пыль, оставленную кометой Джакобини – Циннера, и это выглядело бы очень красиво и романтично, если бы только мы не жили в сумрачной Индиане.

– Все и так красиво и романтично, – отозвалась я. – Просто мы не видим.

Я подумала про вопрос Дэвиса, влюблялась ли я когда-нибудь. По-английски эта фраза, «быть в любви», звучит странновато, будто любовь – это море, в котором ты тонешь, или городок, в котором живешь. Ни в чем другом – ни в дружбе, ни в злости, ни в надежде – ты не бываешь. Только в любви. И мне хотелось ответить ему: хоть я и не влюблялась ни разу, я знаю, каково находиться в чувстве, быть не просто окруженной, а пронизанной им, точно Богом, который, как говорила моя бабушка, вездесущ. Когда мысли скручиваются в спираль, я внутри, становлюсь ее частью. Этот образ – пребывания в чувстве – помог мне выразить то, что раньше я не могла описать. Однако произнести все это вслух я никак не осмеливалась.

– Не пойму, тишина обычная или неловкая? – спросил Дэвис.

– Вот что меня поразило у Йейтса во «Втором пришествии»… Помнишь, он там писал, что расширяется спираль?

– Ширятся круги, – поправил Дэвис. – Все шире – круг за кругом – ходит сокол, не слыша, как его сокольник кличет [8].

– Да, ширятся круги. Но самое страшное – не улетать дальше, а лететь внутрь. Тебя засасывает водоворот, и мир вокруг сжимается, пока ты не