Черепахи – и нет им конца

начинаешь просто вращаться без движения, застреваешь в тюремной клетке, которая размером точно с тебя, и наконец осознаешь, что ты не в тюрьме. Ты и есть – тюрьма.

– Тебе надо написать комментарий, – сказал он. – Йейтсу.

– Я не поэт.

– А говоришь, как поэт. Запиши хотя бы половину, и получатся стихи, каких мне никогда не удавалось сочинить.

– Ты пишешь стихи?

– Да ну, ничего особенного.

– Например?

Было намного проще разговаривать с ним в темноте, глядя в одно и то же небо, а не друг на друга. Казалось, у нас нет тел, мы просто голоса.

– Если напишу что-нибудь, чем можно гордиться, дам тебе почитать.

– Мне нравятся плохие стихи.

– Только не заставляй меня декламировать мои вирши. Слушать чужие стихи – все равно, что видеть человека голым.

– То есть я сейчас сказала, что хочу видеть тебя голым.

– Они дурацкие и коротенькие.

– Прочитай хотя бы одно.

– Ладно. В прошлом году я написал вещь, которая называется «Последние утки осени».

– И там говорится…

– Исчезли листья, и тебе пора исчезнуть, исчез бы я, когда б я был тобой, но все же вот он – я, иду один морозным утром.

– Неплохо.

– Мне нравятся короткие стихи со странными схемами рифмовки, потому что такова жизнь.

– Такова жизнь? – не поняла я.

– Да. Она рифмуется, но не так, как мы ожидаем.

Я взглянула на Дэвиса и вдруг захотела его так сильно, что мне стало все равно, откуда взялось желание, и такое ли это «хочу», что его стоит написать заглавными буквами. Я наклонилась, тронула холодными пальцами его холодную щеку и поцеловала в губы.

Когда мы прервались, чтобы отдышаться, я почувствовала, как Дэвис обнял меня за талию.

– Я… ух, ничего себе, – проговорил он.

Я довольно улыбнулась. Мне понравилось чувствовать, как его тело прижимается к моему, как он гладит мою спину рукой.

– У тебя есть еще стихи?

– В последнее время стараюсь писать двустишия. На тему природы. Типа, нарциссы больше знают о весне, чем розы обо всем на свете знают.

– Да, тоже пойдет, – сказала я и опять его поцеловала.

Мои груди напряглись, я чувствовала его холодные губы и теплый рот, руки, что тянули меня ближе, старались прижать сильнее через слои одежды.

Мне понравилось целоваться с ним, когда на нас столько всего надето. У Дэвиса запотели очки, он хотел их снять, но я прижала их пальцем к его переносице, и мы засмеялись. Он начал целовать мою шею, но тут мне в голову пришла мысль: а ведь его язык побывал у меня во рту.

Я пыталась наслаждаться моментом, теплом его дыхания и губ, но влажный, живой, покрытый микробами язык Дэвиса скользил по коже, рука забралась под мою куртку, я чувствовала его холодные пальцы. Все хорошо, все в порядке, просто целуй его. Тебе надо кое-что проверить. Все хорошо, просто веди себя нормально. Проверь, останутся ли в тебе эти микробы. Миллиарды людей целуются и не умирают от этого. Просто убедись, что микробы не поселятся в тебе навсегда. Хватит, пожалуйста, прекрати. У него может быть кампилобактериоз, а вдруг он – бессимптомный носитель кишечной палочки? Подцепишь ее и будешь пить антибиотики, потом заразишься клостридиями. Четыре дня и – бах! – ты мертва. Пожалуйста, черт возьми, хватит. ПРОСТО ПРОВЕРЬ.

Я отодвинулась.

– Все нормально? – спросил Дэвис.

Я кивнула.

– Нужно подышать.

Я отвернулась, достала телефон и напечатала в поисковике: «Остаются ли в тебе бактерии людей, которых ты целовала». Пропустила несколько ссылок на псевдонаучные статьи, нашла настоящее исследование. При поцелуе передается в среднем около восьмидесяти миллионов бактерий, и «в течение полугода, при повторяющихся контактах, микрофлора кишечника несущественно, однако необратимо меняется».

Его бактерии останутся во мне навсегда, их восемьдесят миллионов, они будут размножаться, расти, соединяться с моими, производя неизвестно что.