посетителей…
Я удивленно перевел взгляд с картины на Барона, а потом украдкой глянул через плечо, но музыка была столь громкой, что к нам пришлось бы встать совсем уж вплотную, чтобы подслушать наш разговор.
– А вы? – сглотнул я, покрепче сжимая прохладный хрусталь. – Вы могли бы отличить оригинал от копии?
– Я да, – ни секунды не засомневался Барон. – По крайней мере, в случае с Вермеером. Для того чтобы писать то, что пишет он, надо им быть. Можно мастерски подделать технику, но невозможно подделать содержание. Персонажи Вермеера… Нет, ты вообще понимаешь, насколько он близок нам по духу?
Судя по ударению, слово «нам» однозначно относилось именно к нам обоим, и я сам не ожидал той радости, которая вспыхнула во мне. Настроение Барона весь день было столь шатким, а в последние часы и вовсе испортилось, что я уже забоялся грядущего отвержения меня в качестве ученика и подмастерья. Все же насколько бы мне ни бросались в глаза гротескные штрихи бомонда, отказываться от него я не был готов. В одно мгновение я решил перестать брызгать желчью праведного негодования и опустить мысленно поднятый указательный палец.
Насколько Вермеер нам был близок по духу, я, честно говоря, вовсе не понимал, но тем не менее осторожно кивнул. Но Барон все так же смотрел в сторону леса.
– Персонажам Вермеера совершенно чужды суета или какие-то душевные терзания, – продолжил он так тихо, что мне пришлось склонить к нему голову для того, чтобы расслышать слова. – Они как часть натюрморта… Застыли в блаженном моменте, и момент перешел в вечность. Часы стоят. У Вермеера часы стоят, Адам. Он вне времени. И никто, насколько бы он ни был талантлив, не сможет скопировать эту отрешенность. Потому что ее сперва надо через себя пропустить. А чего нет, того нет. Не каждый тянет на иконописца, в конце концов…
Я выпрямился и кривовато улыбнулся.
– «Остановись, мгновенье, ты прекрасно», – процитировал я навязывающегося Фауста.
– Да-да, – медленно кивнул он. – Все это из одной оперы. Оперы под названием «Истина». А ты уж там сам решай, где хочешь быть. На стороне правды или иллюзии.
Все-таки Барон умел задавать каверзные вопросы. Настолько каверзные, что их даже сложно было распознать как вопросы. Но я знал, что он никогда просто так не разбрасывается словами и что от меня требуется однозначная реакция. Я быстро отхлебнул побольше шампанского, чтобы выиграть хоть пару секунд и набраться храбрости. Взрывающиеся пузырьки щекотали не только горло и желудок, но и мозги. Мысли схлестывались золотистыми пенистыми волнами и продолжали нестись круговоротом.
– Не думаю, что кто-то хочет быть на стороне иллюзии, – сказал я наконец.
– А вот тут ты глубоко заблуждаешься, – невесело усмехнулся Барон. – Если с иллюзией комфортнее, чем с правдой, то львиная доля человечества выберет первое, уж поверь.
– Осознанно? – усомнился я.
– Вполне. На то у человека и есть свободная воля, чтобы ему невозможно было насильно надеть шоры. Если ты выбираешь забвение и просто плывешь по течению, как плывется, то ты осознанно выбираешь шоры. Ты не лошадь, которую принудили. Твои шоры – это твой выбор. Твоя иллюзия – это тоже твой выбор.
– Но я не такой, – сказал я уверенно. – Мне не нужен комфорт. Мне нужна правда. Как и вам. Но иногда эту правду не так-то легко увидеть.
Взгляд Барона потеплел, и он повернулся ко мне.
– На то, Адам, есть я, – положил он мне на плечо тяжелую ладонь. – Каждому нужен учитель. Новомодная идея, что человек может справиться с чем бы то ни было в одиночку, по своей великой самодостаточности, большой блеф.
– А вы, Барон? – удивился я. – Разве вы не самодостаточны?
Пальцы на моем плече затвердели.
– Про меня ты ничего не знаешь, – сказал он холодно. – Но в стар… в определенном возрасте уже действительно можно быть самому себе учителем.
Внезапно его лицо будто покрылось тонким слоем льда, заморозившим и так напряженные черты, и рука соскользнула с моего плеча. У меня в животе вспыхнула непонятная тревога, и тогда я в первый раз отчетливо испытал чувство, которое Барон совершенно точно не приветствовал бы, знай о его существовании. Мне стало его жалко. Словно он повернулся лицом к свету, и я с ужасом увидел одиночество, сочившееся через все его поры. Через водянистые глаза, через сжатые губы, через белую кожу и погасшую трубку. Барон был камнем, лежащим посреди копошащегося весеннего луга. По нему ползали букашки, его касались листья цветов, о него спотыкались, но он никак не мог преодолеть свою холодную неподвижность и вступить во взаимодействие с окружающим его миром. И если Барон был камнем, то кем был тогда я? Невольно я схватился за шею, вероятно, чтобы почувствовать тепло крови, текущей по венам.
Вдруг в бассейн упало что-то большое, и брызги ударили вверх ярким фонтаном. Я вздрогнул и присмотрелся. Подсветка очерчивала явно человеческое тело, и я уже испугался, что кто-то спьяну угодил в воду, но тут заметил, что по краям бассейна кто-то стоит. Рука моя отпустила горло, а челюсть слегка
