сильно хотелось вновь почувствовать себя человеком.
– Хоть ненадолго, – сказала она сиплым голосом и слабо сжала мою руку тонкими ледяными пальцами. – Представь себе, мы сможем выйти погулять, посидеть в кафе, сходить в театр…
– Расписаться, – поднял я наконец голову, не скрывая скатывающихся по щекам слез.
– Обвенчаться, – улыбнулась она. – Другое уже как успеем.
Сердце мое пронзило, как каждый раз, когда она произносила такие определенные слова. Но я знал, что бегать от них не было никакого смысла. От этого они не становились менее правдивыми.
– Обвенчаться, – кивнул я. – Мы купим тебе красивое платье и позовем друзей.
– Не надо, – покачала она головой. – Я хочу быть с тобой одним. Только ты и я. Ну и священник, конечно. А свидетелей найдем на месте, если понадобится.
– Хорошо, – поднес я ее пальцы к губам.
– Адам…
– Если ты спросишь, не передумал ли я, то я перестану носить колбасу той дворняге, – поднял я угрожающе одну бровь.
Зоя хмыкнула и осторожно рассмеялась, держась за живот. В тот вечер мы отправились домой.
В следующие недели без химии Зоино состояние, как это ни странно, улучшилось. Боли работники хосписа, приезжающие прямо на дом, снимали быстро и эффективно, волосы потихоньку отрастали, а с ними поднималось и Зоино настроение. Иногда во мне даже вспыхивала безумная надежда, что врачи ошиблись, чудо таки случилось, и Зоя идет на поправку. Но надежда лопалась, как мыльный пузырь, со следующим приступом боли. Тем не менее каждый прожитый день казался теперь безграничным и бездонным. Мы не тратили бесценное время на обиды или раздражение, которое вообще-то постоянно таилось в животе и питалось бессонницей и переживаниями, а отмечали каждую полночь, как Новый год. Мы не делали ничего особенного.
Моя мечта свозить Зою в Париж разбилась об усталую мольбу дать ей полежать, и мы просто были вместе. При каждой кажущейся мелочи. Когда мы гуляли, когда ели, когда смотрели фильмы и даже когда спали. Я не давал своим мыслям и снам ни на минуту улететь куда-то из пахнущей больницей и свежими цветами квартиры ни в другой далекий город, не знающий бед, ни в будущее, в котором не было больше борьбы и не было больше Зои. Только пока она спала, я судорожно писал статьи, кажущиеся мне самим олицетворением пустоты, и в сотый раз благодарил главного редактора за то, что он не шлет меня куда подальше за очередной пропущенный срок сдачи.
Мы тогда много плакали, вцепившись друг в друга, и говорили много грустных слов. Но и смеялись мы не меньше. Вспоминали и мечтали. Не о далеком будущем, а о следующем дне. Несколько раз Зоя собралась с силами и просила отвезти ее в церковь. И пока она сидела в темноте на лавочке, я ставил свечки и пытался просить о чудесном исцелении, но у меня не получалось. У меня не получалось поверить в такую феноменальную удачу. Один на миллион.
Почему это должно было выпасть именно нам? То, что мне когда-то в кабинете врача казалось громадным шансом, теперь было таким далеким, как Нептун. Вместо этого я просил, сам себе ужасаясь, только о том, чтобы ей было не больно и не страшно.
Для себя я не просил ничего. Хотя поменьше боли и страха мне тоже не помешало бы. Но какая-то иррациональная часть моего разума решила, что я просто умру вместе с ней, и все, и поэтому я не особо заботился о том, что будет потом. Это потом виделось мне такой всепоглощающей пустотой, что его просто не могло быть. Так как не могло быть Земли после потухшего Солнца. И потому я о нем не думал. Я думал только о мгновении, в котором находился сейчас. О том мгновении, в котором брал руку Зои, и все когда-либо существовавшее время стягивалось к нам из прошлого и из будущего и замирало только для нас. Часы переставали идти. И только когда я отпускал ее, стрелки снова начинали тикать.
В то время я много думал обо всем, чему учил Барон. И если раньше я до всего пытался дойти путем разума, то теперь меня вела интуиция. Иногда я просыпался среди ночи с острым ощущением складывающегося пазла, садился в кровати и вслух проговаривал будоражащие сон идеи, чтобы запомнить их до того, как они ускользнут обратно в неуловимое пространство. Барон словно чувствовал мои внутренние перевороты и держался на заднем плане. Пару раз мы созванивались, и он интересовался моим самочувствием, но никак не реагировал на мои очевидные сказки. Поэтому я очень удивился, когда одним утром раздался звонок и близкий, неприглушенный голос Барона, свидетельствующий о том, что он в России, вызвал меня к нотариусу.
Оказавшись в центре, я с отторжением отметил, что дело шло к лету. До июня было еще довольно далеко, но деревья вовсю зеленели, а воздух пах теплом и сахаром. Расстегнув слишком теплую куртку, я позвонил в массивную дверь между двух мраморных колонн и уставился в выпуклую камеру. Вокруг меня, каркая, прыгали вороны. Их как будто наполированные воском перья ловили солнечный свет и поглощали его. Я сглотнул и приложил ладонь к горячему лбу. Замок зажужжал и щелкнул.
Помедлив буквально секунду, я решительно зашел в коридор и закрыл спиной тяжелую дверь. После уличного тепла меня обдало холодом гробницы. Мрамора в отделке тут не пожалели. От пола он тянулся на стены и доставал почти до высокого потолка, с которого свисала люстра в стиле арт-деко с черными плафонами. В конце коридора красовалась ажурная чугунная лифтовая клетка. Где-то на верхних этажах открылась дверь, и тяжелое эхо разлетелось по подъезду. Меня ждали.
