который оказывал весомую поддержку Франции во время Первой мировой войны. Семьсот тридцать метров в длину и, кажется, сорок в ширину. Какая же длинная и широкая улица…
– Мадемуазель…
Смех Дженнаро меня будоражил и немножечко ранил.
– Авеню заканчивается девяносто девятым домом на Елисейских Полях и представляет собой западную часть золотого парижского треугольника – улиц Champs-Elysees, George V и Montaigne. Что касается собора, к которому я сейчас спиной, а вы – лицом – это Cathedrale Americaine de Paris.
– Вы, безусловно, самая красивая танцующая энциклопедия в мире…
– Прекратите меня дразнить… Пожалуйста…
– Это мне говорит девушка, всю одежду которой составляют туфли и спадающий махровый халат? Meeeerrrrrd. Мадемуазель, идите к себе в номер и оденьтесь, иначе… – Он недоговорил, быстрым движением увеличив дистанцию между нами.
– Иначе что?..
– Иначе большой соблазн победит здравый смысл, и быстро тающая граница нашей милой дружбы окончательно исчезнет прямо на этом полу.
– А в чем, по-вашему, здравый смысл? – Мой голос прозвучал резче, чем хотелось бы.
– Здравый смысл в том, чтобы подумать о последствиях. Для вас. Я слишком уважительно к вам отношусь для того, чтобы обидеть или причинить боль. По-другому у меня не получается и не получится. Такой я человек.
– А что, если мне плевать на последствия?
– Это сейчас плевать, потому что вы – эмоциональный ребенок.
– Ребенок… То есть вы воспринимаете меня, как ребенка?
– Не совсем так. И именно поэтому идите к себе и оденьтесь. В противном случае ужинать мы будет турецким кебабом в ночных забегаловках.
– Не пойду.
– Я, кажется, вам говорил, что не люблю, когда мне ставят условия? Или у вас короткая память?
– Я все прекрасно по…
Договорить мне не довелось, потому что в следующую же секунду я оказалась у него на плече, беспомощно размахивая в воздухе каблуками:
– Поставьте меня, где взяли, – хохотала я, пытаясь сопротивляться бешеной мужской силе.
Оказавшись на двух ногах на территории собственного номера, я все еще продолжала смеяться.
– У вас пять минут на сборы. Ни секундой больше. Я могу вас о чем-то попросить?
– Да…
– Никакой косметики.
– Но я же и так почти не крашусь. Только ресницы.
– Даже ресницы.
– Но почему?
– Потому что… – выдержав короткую паузу, он продолжил: – Ваше детское ненакрашенное лицо сводит меня с ума. Как вы любите говорить – «в лучшем смысле этого слова».
– А как же здравый смысл, которому вы учили меня минуту назад?
Я с трудом подавила прорывающуюся умиротворенную улыбку.
Он ничего не ответил.
Видеть тебя всегда хочется мне сейчас… Мы молча оставляли следы на укрытых каплями дождя Champs-Elysee. Каждый сантиметр знакомых мне тротуаров возвращал в прошлое, но настоящее было гораздо сильнее. Жесткий сгиб локтя, который крепко обхватывала моя тонкая рука, обезоруживал сердце. Это была та самая ночь, когда меня совершенно не интересовало, наступит ли завтра либо обойдет меня стороной. Мне было хорошо. Лучше всех. Кто-то в этот момент рождался на свет, кто-то его покидал, а для меня абсолютно ничего не существовало, кроме этой мокрой улицы. Только она имела значение. Только мужчина, который находился рядом со мной. И глаза. Его холодные-холодные глаза, которых побаивался даже бессмертный красавец Париж.
За нами увязался несчастного вида клошар, и я, поддавшись стремительному порыву сентиментальности, подарила бедолаге зонтик с логотипом отеля. Оказавшись без элементарного щита, оберегающего нас от плаксивого парижского неба, мой спутник наградил меня полным недоумения взглядом.
– Ну что вы на меня так смотрите? Вы же филантроп – мадейрские тюрьмы облагораживаете, реставрацию музеев оплачиваете. Мне тоже не чужда благотворительность. Я помогаю парижским бомжам. И вообще, синьор Инганнаморте, вы не сможете почувствовать этот город, гуляя по нему под зонтом.
– Мадемуазель, если бы я знал, что у меня будет такой импульсивный гид, я бы не пригласил вас в Париж, – сказал он, посматривая на промокшую насквозь рубашку.
