Папирус смаргивает. От вида дурацких стикеров хочется выть и плакать; вместо этого он пересекает комнату быстрыми шагами, падая на кровать, и зарывается в ком простыней, уютно свёрнутый братом. Простыни холодные и пахнут им: слабым запахом горчицы, еле уловимым ароматом сосновой смолы. Золотыми цветами. Папирус крепко закрывает глаза и вдыхает воздух, заставляя тело расслабиться; ткань приятно касается костей, и это ощущение успокаивает. Какое-то время он просто лежит так, не думая ни о чём, размеренно дыша, словно цветы проросли и у него в горле; это нехитрое занятие служит временным якорем, столь необходимым, чтобы не потеряться в отчаянии окончательно.
В руке Папируса ласково греет пальцы осколок души. Он прижимает сжатые ладони ближе к груди, к собственной душе, позволяя магии откликнуться на зов, и образ брата вспыхивает в его сознании безо всякого труда. Папирусу не нужно смотреть, чтобы видеть. Он жмурится, и Санс в его голове молчаливо улыбается, не делая попыток сказать что-либо жестами. Папирус гадает, с каких пор брату не нужен голос, чтобы говорить с ним, но этот вопрос остаётся без ответа.
— Ты когда-нибудь вернёшься? — безмолвно спрашивает он сам себя. — Возвращайся же. Забирай меня, или... я столько всего не успел сказать тебе, слышишь?
Санс молчит. Его образ, остающийся размытым и нечётким, не способен издать и звука; Папирус не может коснуться его или обнять. Папирус ничего больше не может.
— Вернись, — шепчет он в простыни, — я не смогу так. Я не выдержу. Не в нашем доме, не среди твоих вещей, я просто не...
Санс молчит. Папирус чувствует, как на бельё просачиваются первые слёзы, но не делает попыток их остановить.
— Это больше не смешно, брат.
Осколок в ладони тревожно пульсирует в ответ на чужую боль. Папирус сжимается в комок, но от этого не становится легче.
— Я не позволял тебе умирать, слышишь, я не разрешал тебе уходить, так почему тогда ты... почему тогда я...
Он всхлипывает, проглатывая слова. Господи, в этой комнате никого нет, и он один среди скомканных простыней; некому утешить его и некому отвлечь. Раньше присутствие брата было чем-то само собой разумеющимся. Едва ли Папирус когда-либо придавал значение мысли о возможности остаться одному; вряд ли он вообще полагал, что случится что-то, из-за чего Санс его покинет. Опасности, подстерегающие брата — Папирус сумел предотвратить большую их часть, оставаясь в тени. Но он не мог предугадать, что придёт человек, и что эти цветы вдруг вырастут на нём.
Папирус тихо стонет, вцепившись в подушку. Всю жизнь он потратил на подготовку к боли, на борьбу с болью, на самосовершенствование, чтобы избежать боли. Но, вот ирония — боль, которую он ожидал, носила лишь физический характер. Папирус не смеет открыть глаз, чтобы не видеть: все его кости целы, но душа обнажена открытым шрамом.
***
— Вставай! — доносится откуда-то сверху. — Просыпайся, у нас нет на это времени!
Папирус морщится, только зарываясь в простыни сильнее. Он отмахивается от голоса, как от назойливой мухи, но тот продолжает настойчиво звать его.
— Просыпайся немедленно!
Папирус жмурится сильнее. Ему совсем не хочется вставать и снова возвращаться в одинокую реальность, где больше нет брата; он с радостью провалился бы в сон и остался там на веки вечные. Но у того, кто зовёт, другие планы: что-то хлёстко обжигает щёку, заставляя мгновенно проснуться. Папирус резко поднимает голову, глядя сонными глазами, пока кость горит огнём, и видит перед собой рассерженное лицо Флауи.
— Ты что себе позволяешь? — голос хрипит. Папирус потирает глаза одной рукой, вспоминая, что в другой зажат осколок — он осторожно проверяет, всё ли в порядке, прежде чем убрать его в нагрудный карман. На секунду синий огонёк привлекает его внимание: кажется, что он словно стал чуточку меньше. Папирус не уверен, поэтому списывает всё на свой глазомер, прежде чем гневно взглянуть на проклятый цветок.
— Извини, что пришлось будить тебя так грубо, но у меня нет времени ждать, — хотя он так говорит, Папирус не слышит и капли раскаяния. — Если станем прохлаждаться и дальше, Санса будет не вернуть.
У него перехватывает дыхание. Папирус неверяще хмурится, потому что воскрешать мёртвых невозможно, а если так, то Флауи, видимо, просто сыпет соль на рану. Наверняка это читается на его лице, поскольку цветок тянет его за запястья, заставляя выпутаться из простыней и встать, а затем легко запрыгивает на плечо, обвивая стеблями.
— Объясню по дороге, ладно?
— Ладно, — соглашается Папирус, скрепя сердце. — И куда идём?
— На задний двор.
Ему не надо продолжать. Они выходят из комнаты Санса, прикрыв за собой дверь, и спускаются по лестнице. Папирус держится за перила, чтобы не упасть: голова немного кружится после сна, и ноги ватные. Флауи выжидает несколько минут, пока они не оказываются в гостиной, чтобы вдруг сказать:
— Подожди.
Папирус послушно останавливается. Флауи думает пару секунд, затем просит его сесть на диван и сам усаживается на зелёную ручку, снова
