сливаясь с обивкой.
— Я передумал, — отвечает он на вопросительный взгляд. Папирус устало вздыхает. — Давай лучше поговорим здесь.
— Как скажешь, — его мало волнует, где они будут вести беседу. — Просто объясни мне хоть что-нибудь.
— Ты знаешь, почему он умер?
— Из-за цветов.
— Ты знаешь, почему они появились на нём? — Флауи ловит раздражённый взгляд и поспешно продолжает. — Нет, лучше так. Почему цветы появились на Фриск?
— Откуда бы мне знать это? — Папирус чувствует себя настолько разбитым, что даже не может толком разозлиться на эти дурацкие риторические вопросы. — Может, это какая-то человеческая болезнь, или ещё чего...
Он смотрит в чёрный экран телевизора, на их отражение. Флауи разглядывает его профиль, и это почему-то забавляет.
— Я расскажу тебе, но обещай, что поверишь, — голос цветка звучит глухо, — потому что сейчас не тот момент, когда я стал бы лгать. Потому что я тоже привязан к Сансу, и это единственное, что я могу для него сделать.
— Я поверю во что угодно, если это поможет его вернуть, — говорит Папирус, не отрывая глаз от экрана, и отражение Флауи выдавливает слабую улыбку.
Потом он слушает. Флауи не лучший рассказчик, но он старается: подыскивает слова, чтобы объяснить всё правильно, и оттого говорит медленно, вдумчиво. Папирус не против. Цветок говорит о человеке, который умирал множество раз, и о решительности, что не позволяла ему умереть окончательно; говорит о боли, что тот испытывал из-за своего нежелания сражаться с кем-либо. Папирус смотрит на свои руки — те, которыми он, оказывается, убивал Фриск раз за разом — верить в это трудно и странно, потому что он не помнит. Не может помнить. Вселенная делает свой выбор, возлагая ответственность на совершенно неподходящих существ: есть ли кто-то, подходящий на эту роль меньше, чем его ленивый брат? Или, может, этот беспомощный цветок? Это кажется иронией: те, кто не могут ничего изменить, становятся свидетелями величайшего чуда.
— Но он смог, — Флауи словно читает его мысли. — Санс помог нам выбраться из Сноудина и положил конец этому замкнутому кругу. Без него мы бы... полагаю, ничего бы не произошло. Она так и умерла бы в этом городе.
— И на Сансе не было бы цветов?
— Да, — Флауи прикрывает глаза, — наверное, так.
Папирус молчит. Есть много вариантов развития событий, думает он, но Санс выбрал тот, где счастливый конец никогда не наступает. Санс ослушался его, поступил по-своему, спас человека — и оказался втянут на тонущий корабль, с которого не сбежать. Санс помнил все её смерти, но всё равно... все равно.
— Это не твоя вина, — звучит неуверенно, но Флауи старается. — Он помог бы, рано или поздно. Фриск почему-то верила, что Санс не похож на других монстров.
— И она была чертовски права.
— Эй, — Флауи глядит в сторону. — Ты ненавидишь Фриск?
Он не знает, что ответить на это. Возможно когда-то, после ухода брата — да, всей душой. Возможно, даже после её смерти — за все эти цветы и мучения, что она оставила Сансу после себя. Но теперь, когда он знает обо всём, что проходил человек ради своей свободы, Папирус готов пересмотреть некоторые вещи. Теперь, когда он видел чужую тоску, когда испытал потерю сам, когда остался один... у него больше нет сил, чтобы ненавидеть кого-либо. И возлагать вину на человеческого ребёнка, возможно, слишком низко даже для него.
Поэтому нет. Флауи облегчённо вздыхает, услышав это, и рассказывает про цветы: о том, как они появлялись на теле Фриск после каждой смерти. О том, какую боль они приносили; о том, как она ослепла из-за них. Решительность творит чудеса, говорит Флауи, но Вселенная уравновешивает всё: взамен на жизнь человек оставлял кусочек своей души золотым цветам. Взамен на возможность спасти Фриск, Санс забрал эти цветы себе. Так совершаются сделки с судьбой, но даже они не являются гарантией благополучного исхода.
— Это был его выбор? — хрипло спрашивает Папирус, внезапно осознав это. — Он сам забрал их?
— Да. Неосознанно, но... он просто хотел спасти её, понимаешь?
— Понимаю, — он слышит себя словно со стороны, — самое мерзкое, что я понимаю. Потому что если бы нужно было сделать то же самое для него, я бы сделал.
Флауи осторожно прикасается к его плечу, шепча: «я знаю». Это не приносит облегчения, но Папирус почему-то благодарен ему.
Теперь всё ясно. Всё становится на свои места, однако, происходит это слишком поздно: всё, что осталось от его брата — крошечная частица души в нагрудном кармане, чьё тепло греет рёбра сквозь броню. Уже который раз за последние сутки Папирус не знает, что делать; он переводит растерянный взгляд на Флауи, и тот с готовностью вспрыгивает ему на руку.
— Есть ещё надежда, — говорит он серьёзно, — но теперь нам и вправду стоит поторопиться. Лазейка, что я нашёл, слишком мала, и может закрыться в любой момент.
