оставайся решительным, хорошо? Несмотря ни на что».
Глухой рык вырывается из груди Папируса. Огоньки в глазницах Санса мерцают в последний раз и гаснут, превращая взгляд в мёртвый; через секунду цветы вдруг начинают опадать, и лепестки, подхваченные порывом ветра, взмывают вверх, кружась над их головами. Папирус прижимает к себе тело брата, тихо скуля, и чувствует, как оно стремительно распадается прямо у него в руках, превращаясь в пепел. Требуется несколько мучительных мгновений, чтобы ничего не осталось. Он остаётся один, и вокруг него рассыпан серый прах, и он же покрывает его ладони. Сверху падают золотые лепестки; в воздухе разлит тягучий запах, смешивающийся с дождливой влагой. Папирус поднимает голову, позволяя каплям падать на его лицо и скатываться по щекам вместе со слезами.
Музыкальная шкатулка продолжает играть свою мелодию.
***
— Скажи, — спрашивает он спустя какое-то время, — ты чувствовал то же, когда умерла Фриск?
Они всё ещё сидят возле статуи. Флауи, до того неотрывно сверлящий взглядом стену, медленно кивает.
— Паршивое ощущение.
Флауи не отвечает. Никто из них не знает, что делать дальше, и потому они остаются на месте, слепо надеясь, что произойдёт чудо и Санс оживёт. Однако прах разносится ветром, и лепестки улетают, словно их и не было, но они были, были, и Папирус вряд ли сможет об этом забыть.
Он не понимает, что теперь требуется сделать. Можно ли пойти домой и продолжать жить, как он жил до этого? Возвращаться в пустой дом, готовить еду на одного, смотреть телевизор в одиночестве и никогда больше не заходить в комнату на втором этаже. Выкинуть неубранные братом носки, оставленные книжки, его дурацкий камень, лежащий на тумбочке — и всё, словно так было всегда? Жить с этой дырой в груди до тех пор, пока не придёт новый человек, напомнив ему о прошлом.
Папирус вдруг думает, что у них нет даже общих фотографий, и от этой простой мысли ему почему-то невыразимо тошно.
— Это случается, когда мы пытаемся обмануть судьбу, — выговаривает Флауи, и Папирус совершенно не понимает, что это означает. У него нет сил и желания спрашивать. — Санс взвалил на себя чужую ношу, а вселенная... ну, всё всегда становится на свои места.
— Значит, его смерть — предопределение?
Флауи грустно усмехается.
— Наверное. Как и смерть Фриск.
— Я не верю в это, — сквозь зубы выталкивает он. — Это полная чушь.
Флауи пожимает плечами и не пытается протестовать.
Шкатулка всё играет и играет. Мелодия впечатывается Папирусу в мозг и продолжает звучать там, становясь фоном для размышлений. Он тупо смотрит на горку праха, что ещё лежит на земле, и с трудом осознаёт, что всего полчаса назад это был его брат — страдающий, задыхающийся, но всё-таки живой.
Папирус протягивает руку, пропуская пепел сквозь пальцы. Тот струится с тихим шорохом и падает ему на колени, змейкой стекая вниз; Папирус продолжает бездумно пересыпать его, позволяя крупинкам уноситься с ветром. Монстры не хоронят своих родных — они позволяют праху разнестись по Подземелью и стать его частью навечно. Папирус сжимает кулак, и серые частицы впечатываются в кости, оставляя память на долгое время.
— Что это? — вдруг спрашивает Флауи. Он вытягивает стебель, указывая вниз, туда, где в поредевшей кучке праха виднеется синий проблеск.
Этого не может быть. Папирус говорит себе, что этого не может быть, но всё же осторожно расчищает прах и высвобождает тлеющий огонёк, что невесомо ложится ему в ладони: маленькая синяя искра, от которой исходит еле ощутимый отклик знакомой магии.
Душа Папируса пульсирует в ответ. Он подносит искорку к глазам, разглядывая получше; Флауи бесцеремонно запрыгивает ему на плечо и беззвучно ахает, вдруг поняв, что это такое.
— Невозможно, — шепчет он. — Совершенно невозможно, но всё же... это ведь то, о чём я думаю?
Папирус медленно кивает. Ошибиться трудно: в руках у него лежит крошечный осколок души Санса.
Флауи хмурится. Душа была почти целиком съедена, а то, что осталось, должно было распасться, как душа любого другого монстра. Лишь человеческие души могут существовать после смерти. Лишь люди обладают силой, что позволяет их душам быть, когда оболочка уже мертва. Но люди, думает Флауи, вовсе не всесильны — просто у них есть то, что зовут решительностью. Это спасение, и это проклятье.
— Как это получилось? — растерянно спрашивает Папирус, бережно держа осколок. Он никогда прежде не видел, чтобы душа монстра существовала отдельно от него, тем более в виде кусочка. — Или он всё-таки жив?
— Нет, — неохотно говорит Флауи. Папирус, на лице которого появилась надежда, тут же никнет. — Мы же оба видели. Санс... он умер. Но у меня есть объяснение этому. — Он кивает на осколок. — Ты же знаешь, почему души людей остаются, когда они умирают?
— Решительность, — немедленно отвечает Папирус, и тут же изумляется. — Имеешь в виду, что Санс...
— В каждом монстре есть решительность, — говорит Флауи, — В Сансе она была тоже. Видимо, больше, чем я предполагал. Его душа смогла сохранить крошечную часть себя, даже после всего, через что он прошёл... — цветок смаргивает набежавшие слёзы, но это быстро проходит. — Он так
