Говорит:
– Развяжу, если будешь умницей, не станешь орать и дурить. Разговор есть серьёзный.
Эх, если мои зеньки жгли, как у того Тодора, на месте этого переговорщика сейчас бы дымилась кучка пепла!
Но киваю.
Развязывает, вытаскивает кляп, плюхаюсь, тру зад, шарахаю ублюдка по ноге.
Сигает на другой, эту поджал.
– Эй, договаривались не дурить!
– Ой ли! – встаю, трясусь, как Тотошка, если мокрый. – А вязать разве был уговор? И фигню дурманящую в нос пихать?
– Ну прости.
Писец простой какой. Ну лан, размялась, подобрела.
– Говори, что хотел.
– Уехать отсюда хочу на поезде. Харон, который.
– Тебе надо, – соглашаюсь, вспоминаю Фила, деда и Белого. – Там чел один, он, кароч, придумал, как миры призывать и из них всякое вытаскивать. Меня вот вытащил к вам. Хотел из меня розу достать. Говорил, можно всякого нахватать из Призванных миров. А ещё там были спящие, которые совсем не спящие, а папы – Маши, ну той, она – вроде как я, и Иркин ещё. Она улетела.
– Куда?
Он зеньками только лупает, соображает и переваривает на ходу.
– Хэзэ, они и сами не въехали. Но искали, волновались. А ещё, чуть не забыла, тот Белый говорил, что теми всеми штуками из миров он станет круче нашего Охранителя. Вот. Кароч, армагедец у вас там не лучше нашего. Валить тебе надо отсюда.
– Хорошо, что понимаешь.
– Да, там остались хорошие ребята. И Дружок. Я ему обещала.
– Так поможешь мне сесть на этот поезд?
– Угу, только ты это, мне тоже.
– А чего удумала?
– Тебе в своём мире жить, мне – здесь, в Залесье. И как бы хреново не было, жить охота. Мы ушли от Дома-до-неба, а мне туда надо, к Розе. Без Тодора – не дойти. А он без тебя не пойдет.
– Вот скажи, – Серый зырит пристально и печально так, как Тотошка, когда просит, – на фига я ему?
Плечами жму.
– Ты – добыча. А в Залесье у нас раз добычу зубом уцепил – тяни в норку. Там разберёшь: зачем?
– Играется, – вздыхает.
– Ты ведь тоже?
Тут ему не нравится. Фырчит, дуется весь.
– А ты зрячая.
– А то…
И уже залолить хочу, пальцем тыча, как тут – ветер будто:
– Слепая.
Сигаю в сторону и вверх, шкура на загривке – дыборем!
Приведение!
Весь такой прекрасный и золотится – Пак. Лыбится, как там, тогда. За этой лыбой мы, как на верёвке шли. Да что там мы – землетвари!
– Не рада, – а сам шелестит: не разберешь – радостью или стебётся? У него всегда так было.
А у меня зеньки щиплет, в горле – игольники, и, чую, ща разнюнюсь и навешаю ему, хоть и мёртвый.
Потому что радая, аж дрожь берёт!
– Пак! Блииин! И не обнять!
И сдуру вспоминаю наш первый поцелуй, херовеет ещё сильнее. За Серого хватаюсь.
– Ну извини, – виновато разводит руками. – Это ты у нас – вечноживущая Матерь, а мы, увы, померли. Кто раньше, кто позже. Вер, правда, ещё ждёт.
– Чего ждёт? – влазит Серый.
Он совсем не прифигевший, будто каждый день таких вот, светящих видит. Наверно, свыкся у нас.
– Её, – говорит Пак и в меня тычит, – и сильфиду.
