Небо затаилось.
Тишина давит на уши. Ему даже не смешно и почти жалко.
Впереди – куклёха с розовыми патлами. Орёт что-то. Грозит немощной ручкой.
А небу ведь только вздохнуть, и не будет никого: ни куклёх, ни змеев их.
Мой первый сон, когда только выбрались к солнцу. И вот теперь – вернулся.
Мы с Серым слезли. И шли, долго шли.
Меня чуйка вела, потому что не помню ни хрена. Я вообще не помню, что делала и где была, пока Вер старел, Ульта искала мужа и рожала сильфиду, а Пак – становился призраком.
Кто залез внутрь меня и стёр там всё. Или закрасил чёрным. Видела у Фила, так делают – замазывают – когда не хотят, чтобы читали. Меня замалевали основательно, только чернота, как право у того неба из сна.
И теперь, когда в воду залезла, прикорнула и накатывает. Руки-ноги сводит, холодеют и немеют, хотя в реке сижу, что парует вовсю.
Сюда, до реки, я чуть не на нюх дошла, убитая совсем.
У воды останавливаемся, Серому тычу:
– Зыришь, вон, завал?
– Угу, – говорит уныло.
Потому что хныкал, как та девчонка, пока вниз лез, и сопел всё, пока сюда шли, и ща ещё невесел.
– Пойдёшь за него, а я тут буду. И попробуй только на меня зырить. Зеньки выдеру и сожрать заставляю, въехал?
– Пфф, – задирает нос, – что я голую девку не видел. Нашла чем удивить.
И уходит за камни.
Зырить будет, потому что балабол и слова не держит, но, надеюсь, не рассмотрит их.
Шрамы, похожие на гнойники, у меня на спине. У нас всех такие были. Пак говорил, что когда-то у нас были шипы, а потом их выдрали с мясом. Хорошо, что в мире Фила на теле Маши – ничего такого. А то бы я не помнила откуда да и хламиду ту красивую, в пол, не одела бы.
Теплая вода морит, плохое вылазит из тебя, утекает, как грязь. Легко так. Песни приходят. Хоть узнала, какие они – песни, а то бы так и прожила с песенной девственностью. Приходит одна, про крылья.
Мурчу под нос, громко, потому что плевать. Пусть стены слышат. Голос у меня ни к чёрту. Музыку, во всей красе, не даёт.
Усыпаю и сню до раздвоенного неба и марша куклёх.
Очухиваюсь, смываю сон, фырчу по-тотошкински.
И чую – самым копчиком – зырит!
Не Серый, тому слабо, он, придурок, кажется, уплыл там. Вытаскивать надо.
Тодор.
Нашел, значит.
Но не закрываюсь, не ору – зырит сквозь, а может внутрь меня. Его читающий взгляд – жуток и жёлт, даже тут, в полумраке. Одни только светуны и стараются, а то б – выколи глаз.
Ангелы пугали нас и тогда. Не будучи людьми. Мы потом поняли – человек самое страшное. А он щаз и человек, и ангел.
Бырррр!
– Война кукол с небом. Занятно.
Вылажу, он подаёт полотенце, что в сумаре таскаю, обматываюсь и зырю на него снизу – дылда та ещё!
– Думаешь, смогут?
– Куда им деваться… Хоть и куклы, а жить всем охота.
Отворачивается, машет мне рукой из-за спины:
– Пошёл ушлёпка доставать, а то разомлел. Опасно.
Киваю, спешно натягиваю чистое. Старое – комкаю и проч. Вернусь в Залесье, нужно другое добыть, на моём сейчас – одни дыры.
…сидим у костра. Жарим кого-то.
Серого потряхивает, Тодор тих, а я думаю про Вера и остальных. И про сильфиду, про розу. И про Тотошку – как он там? Кашалоты не сожрали? Они могут! А баба Кора, упрямая, как там? А Гиль – услышал ли Тотошку? Понял? Ждёт?
– Дежурить сегодня будешь ты, – отмирает, наконец, Тодор и кивает на Серого.
Тот аж подпрыгивает:
