Задрёмываю, и приходит Великий Охранитель.
– Здравствуй, Роза.
– Привет, – говорю. – Вот, зацвела, как ты и просил.
– Ты у меня большая молодец.
Показываю ему язык:
– Да ну, я у себя самой.
Он усмехается.
– Помнишь песню? Про молодого бога?
– Ещё бы! Как вернулась – часто её мурлычу. Раньше не пела совсем, а потом у Фила в мире заметила: они поют, особенно когда плескаться ходят. И сама стала.
– Ну а ты поняла, – прыгает на облако, садится на край, из-за его спины высовываются любопытные алые уши, – что исполнилось. Я привёл его. Теперь – удержи.
Ржу.
– Если ты о Стивене, то того и держать не надо, как приклеенный. Ждать пообещал.
– Что, даже не поблагодаришь?
– Ты здоровский, – говорю честно, – без тебя было бы скучнее. Кстати, твоя голограмма мне очень понравилась. Многие винтики на место встали.
Он лыбится.
– И я рад, что ты меня защитила и обелила перед этой женщиной, Корой, кажется?
– Да ни вопрос вообще! – плюхаюсь на облако рядом. Красный ушастый шар тут как тут, клубникой на меня веет, зеньками – чёрными, бусинками – хлоп-хлоп. Любопытный. – Как там пузырь, кстати?
– А вон, – кивает вперёд.
Синего нет, только белый, и этот белый – ну будто в него молния попала, растреснулся. Только молния – чёрная-пречёрная. И чернота из ней выползает и ползёт, грязнит белизну. Капнешь краской в воду – так же будет, постепенно, отвоёвывая сантиметр за сантиметром, чернота заворачивается в воронки по одну сторону, а с другой – просто ползёт, растекается, поглощает всё. Потом, когда белого не останется, вернётся закрашивать и то, где воронки-язвы.
Ёжусь, зажмуриваюсь, хочу развидеть.
– Мы умрём. Всё бесполезно.
– Глупости, – говорит он, – просто кто-то пролил чернила на белый лист. Чернота зальёт, если не превратить эту кляксу во внятный конец…
– Но как?
– Увидишь.
Толкает меня, падаю с облака и просыпаюсь. А поезд – подъезжает к новой станции. Тут всё бело, как на том листе, куда ещё не пролились чернила… И холодно.
– Зимняя губерния, стоянка пять минут. Поспешите, он ждёт.
И терь тока замечаю деда: стоит, на лопату опёрся, на нас зырит. Узнаю Карпыча и взвизгиваю: не чаяла встретить уже!
Выбегаю, к нему несусь.
– Узнал, дед, узнал?
– Как же тебя, поветрулю, не узнать.
Лыбится и треплет по волосам.
– Ведь я так и не отспасибовала, что спас тогда.
– Да не за что вроде, – а сам зырит не на меня, а за меня. Не выношу это, сама поворачиваюсь, чтоб возмутится. А там – Тодор. На деда уставился и замер.
Так и стоят, зырятся, а подходить и говорить ни один не хочет.
Только Тотошка выскакивает и ко мне мчит – защищать. Дед же с лопатой, вдруг бьёт.
– О, гляди, – ухмыляется на Тотошку Карпыч, – прям на моего Барбоса похож. Не его будешь?
Тотошка замирает.
Он, как и многие, родителей своих не знает. Его у самой границе Сумрачного леса бросили, в яме. Если б не баба Кора – задохнулся бы, издох. А тереча, зырь, вымахал как.
Отвечает грустно:
