… твердь пошатнулась, разлетелась и вот-вот рухнет.
Тогда Юдифь вытаскивает у себя из груди пламенеющую белую розу. И кидает вслед – в дар миру, где с неба падают ангелы.
Один из лепестков начинает расти. Чаша, ладонь, собирающая и удерживающая останки прежнего небожительства.
И мне кажется, мы обе с Юдифь слышим, как от жара лопается пузырь, в котором покоился прежний мир…
Вижу поезд, но летит прямо по небу, среди облаков к прекрасному парящему острову. Везёт туда счастливцев и праведников, чтобы там, среди бабочек и цветов, засмеялся ребёнок.
И родилась крылатая богиня.
Своя, которая уже не уснёт.
Та, что разделит ношу с Великим Охранителем.
Нас подхватывает, кружит. Успеваем схватится за руки. Небесные сёстры. Две половинки души. Разные и бесконечно похожие.
Внизу, глядя на нас, воет Тотошка.
Но земная суета нам больше неинтересна. Мы смешиваемся, сливаемся, растворяемся друг в друге. Становимся разноцветными, но через мгновение стремительно белеем. А потом взрываемся и поливаемся дождём.
На Залесье, на Зимнюю губернию, на столицу, смывая с неё серость. Мы вновь распадаемся на цвета, стекаем радугой, раскрашиваем мир.
Прошедший горнило перерождения, закалившийся в очистительном пламени.
Новый, радостный, умытый.
Как и полагается, он начнётся с Рая.
***
– Здорово! – Великий Охранитель болтает ногами, сидя на облаке, и не может налюбоваться. – Ты славно потрудилась. Говорил же, что умею выбирать исполнителей.
Оглядываю себя – руки-ноги-волосы, всё на месте. И даже любимая пижама – на мне!
– А как же Юдифь? Тотошка? Тодор? Все люди там?
– Не волнуйся, почти все живы. Они будут благодарны тебе и построят новую жизнь. Совсем не такую, как прежде.
– Больше не будешь мучить интердиктами? – заглядываю в глаза, полные неба.
Он тихо и мягко смеётся:
– Кто знает…
Прыгуны залезают один на другого – прям, клубничная пирамидка, а облака – взбитые сливки.
Он щурится, лукавые морщинки, чужие на таком молодом лице, лучиками разбегаются от уголков глаз.
– Не узнала меня?
– В ком? – откидываюсь на облако, проваливаясь, как в перину, раскидываю руки и ноги, и, как в детстве на снегу, рисую ангела.
– Во всех, кто был рядом. В отце Элефантии, в судье Эйдене.
– Ну ты и шустрый!
– Это называется – вездесущий, – чуть обижено поправляет он. – И, кстати, спасибо за мир. Работёнки тут. Одних прыгунов – давить не передавить.
– Да не за что, – отзываюсь я. – Отпустишь?
Он поднимает вверх белёсые брови:
– Так не держу же. Лети!
И я лечу: луплю по воздуху руками, глохну от свиста ветра в ушах, костерю Охранителя последними словами.
Приземляюсь.
Твёрдо. Настоящая твердь. Не небесная, обычный пол.
Руки тонут в чём-то мягком. О, любимый палас.
И даже тапочки на ногах – те самые, что Машка подарила мне на двадцать лет.
Вернулась? Я вернулась!
– Ирочка?!
– Папа! – бросаюсь на шею, обнимаю ногами, как в детстве. Реву, уткнувшись в плечо. – Папочка, думала не увижу уже!
Он опускает меня на пол, треплет по волосам:
– Дурёха! Ты где пропадала? Я тут чуть с ума не сошёл?
– Прости, нужно было срочно уехать. Неотложные дела.
– Что за дела такие? Без моего ведома? – и хмурит брови, скорее печально, чем зло. Злится не умеет.
