– Отдыхай, красавица, – он забрасывает мне волос за ухо, треплет по макушке. Бредёт прочь, ногами шоркает, у двери останавливается только, говорит глухо: – Только он добрый, этот Карпыч твой, раз спас.
– Не, он злой, ругается. Только не любит, когда слабых обижают. И пса своего искал, Барбоса. Странный.
Петрович уходит. А я перебираюсь на подоконник и смотрю на облака. Вижу в них Тотошку и становится… невыносимо…
Хочу домой. Пусть скорее этот шумный осмотрит меня. А Петрович отпустит, зуб даю.
***
Сегодня Карпыч доволен. Телеграфировали, что начальник его деятельность оценил высоко. Того начальника Карпыч никогда не видел и даже не знает, есть он или это придумка тех, что за телеграфом сидят. Иногда начальник сердит, иногда благостен, но никогда – неравнодушен. Профессионал. Во!
Телеграф – у платформы. В будке. Как работает – неведомо. Но оживает раз в две луны, и ну строчить. Тоже по-старому, как газеты те. Телеграфов таких, поди, уже нет. А этот, вон, всё живёт, трудяга.
Карпыч садится у окна и говорит:
– Будем, Серёга, праздновать. Раз начальство хвалит.
– Давай, – говорю. Достаю из синтезатора самогон и разливаю по замусоленным алюминиевым кружкам.
Пристраиваюсь на нарах, стула-то другого нет.
– Ну, бывай, – говорю.
– Бывай, – отзывается он.
Выпивает махом, крякает, занюхивает рукавом.
– Эх, хороша!
Не спорю, хотя дерьмо ещё то. Но зато щаз начнётся. Щаз Карпыч тайны пойдёт выбалтывать, сокровенным делиться.
Так и есть. Лезет во внутренний карман. Достаёт снимок. Затёртый. Едва различимый. Вот, мол, гляди. Гляжу. Девчонка – чёлка до бровей, взгляд дерзкий, глаза светлые. Цвет теперь не различить. А вот волосы – даже на этой измятой фотке – неприличные. Розовые.
Морщусь.
– Твоя?
Он мотает головой:
– Найдёнка. Я её из Подземелий Шильды вытащил. Барбоса искал, а на девчонку набрёл. Но это хорошо, что набрёл. За неё-то билет на «Харон» мне и дали.
И давай вещать. Что, дескать, машинист «Харона» сразу замечает, кто ради другого живот положить готов. И голубка шлёт. Белого, как облачко. Вот и к Карпычу такой прилетел. Билетик сияющий к ногам кинул. Он билет себе, а голубя – девчонке. Ей тогда голубь нужнее был.
– Я её выручил, она меня.
И почти улыбается, никогда его таким не видел. Рад, что он смог совершить добрый поступок. Нашёл в себе силы.
Теперь главное понять, где прячет билет.
***
Шумный такой бесшумный, что когда выскакивает прямо передо мной – пугаюсь, шарахаюсь, ору.
Уже задрыхла, а тут это чудо. Когда уже привыкну, что правильные – тоже страшные. Непросто такое в голове уложить, особенно, если двадцать лет жизни мечтал покорёженным стать. Покорёженным всё-таки легче, а на правильных у нас охота. Каждому хочется правильного и на цепь посадить. Потому что красивые. А тут – через одного – страшные. Только та, с пружинками, в лаборатории, и Леночка – смазливые.
Кароч, шумный страшный, что пипец. Худой – жердь жердью, шея – у цыплака толще, голова кожей обтянута, что та черепушка, глаза горят, волосёнки жиденькие.
Сидит, пырится и молчит.
Молчу тоже. Оно мне надо. Мне свалить бы отсюда.
Шумный отрывается от листов, на меня зыркает, ухмыляется. Зубы острые, вкривь и вкось, тяпнет – взбесишься.
– Ты, значит, у нас Леди из Ниоткуда, – говорит. Противный, будто выворачивает наизнанку и сейчас ковыряться будет.
Отползаю подальше, одеяло тяну. Ууу… аж холодом продрало, ну и таращится!
– Никакая не леди, – суплюсь. – И оттуда, из Залесья.
– И где оно, твоё Залесье?
Наклоняет голову, что та ящерка. Гундит так, что еле разбираю о чём?
– По Рубежу касается Цветущего сада, Весенней губернии.
– Весенней, значит.
