грома грохотало имя Джона Сиблинга.
Как так? Как могли его и Белинды дороги пересечься? Джон никогда не тренировал людей с улицы, никогда. И не изменил бы этому правилу – Бойд отчего-то был в этом уверен. Надо же, они учились у одного и того же Мастера, поди за одной и той же «партой» еще сидели, если, конечно, она тренировалась в центральном офисе… Так почему же Сиблинг принялся тренировать женщину? Или она… из отряда?
«Быть того не может».
Он должен выяснить, должен.
Когда имя «Белинда Гейл» только высветилось на «пейджере», он предполагал, что появление бабы растрясет мирный уклад мужской лагерной жизни, но на деле вышло иначе: ее появление растрясло не столько мужиков, сколько его собственную память – те ее пласты, которые он думал, что давно похоронил под слоем повседневной рутины.
Не тут-то было.
Воспоминание о Сиблинге потянуло за собой другое – о Дрейке Дамиен-Ферно, Начальнике всех Начальников и самой большой «суке» мужского рода.
Бойд снова невидимо белел от ярости. Как можно было запихнуть его сюда? И за что? За то, что Бойд, выполняя задание, получил пулю в спину, а друзья за ним вернулись? Бред. Да, звучала команда «за ранеными не возвращаться», но срать на команду, если она в высшей степени бесчеловечна. Чертова отговорка, чтобы попросту избавиться от того, кто стал не нужен.
А не полег, так давай в Лес, пока не сгинешь.
Уоррен давно привык к мысли, что сгинет здесь.
Когда? Тогда, когда иссякнут силы, когда вдруг отвлечется, потеряет хватку, устанет. И он устал. Но пока еще вокруг были люди, которых он защищал, которым помогал дожить «до выхода», о которых заботился, и это придавало его поганой жизни хоть какой-то смысл. Пусть Фрэнки, Чен и Олаф выйдут отсюда, как вышли их прежние товарищи, – та часть, которую он сумел спасти. Были те, кто умер, – Бойд помнил их всех. И хорошо, что ему не снились сны, потому что все они были бы кошмарами.
– Босс, а чего наша девка сидит там с картой?
«Вот, она уже стала «их» девкой».
– Сил набирается, – шутил командир.
– Так она еще не воевала толком, а уже набирается?
Кажется, они по ней немножко скучали. Да и он тоже – женщина, хотел он того или нет, придавала их жизни в лагере какой-то иной чуть более уютный оттенок. Наверное, энергией…
«Сумеет ли она?»
Он сам не сумел, хоть и пытался не раз. Сиблинг ведь учил их чувствовать энергетические пласты пространства, но тогда Уоррен Бойд – молодой душой, веселый и злой – воспринимал теорию одним ухом. Или половиной одного уха – думал, не пригодится. Теперь бы пригодилось, но у него выходило лишь ощутить направление, в котором располагался улей, но не его точное местоположение или дистанцию до него.
«А что, если получится?»
Что…
Наверное, ничего. Его никогда отсюда не выпустят в любом случае – он подохнет здесь. Потому что Дрейк так хотел. Когда-то эти мысли заставляли его ножи вращаться лопастями бешеного вентилятора – на монстрах Уоррен срывал обиду, злость, ярость и застилающий глаза гнев.
Шли годы… Сколько? Он запутался, давно перестал считать – гнев стих, ярость ушла, да и ненависть тоже. Осталась пустота и гора пепла от огня, который когда-то полыхал в душе.
Но пришла Гейл и колыхнула воспоминания.
Беда, но он не знал ответа на этот вопрос.
Вторые сутки самого странного за всю ее жизнь существования.
Белинда, отодвинув стол и старое кресло, сидела на пыльных досках, привалившись спиной к шкафу. Рядом на полу лежала карта, которую она впечатала в собственную память.
Иногда снаружи скрипела лестница – приносили еду. Кашу, конечно же. Ставили миску на ступени и уходили без слов. Наверное, Бойд приказал не тревожить или не тревожил сам – она не тратила силы на то, чтобы распознать личность гостя, или на то, чтобы подняться и посмотреть в окно.
Она не шевелилась. Сидела немая внутри и снаружи, слушала говор ветра и леса снаружи – собирала силы. Из воздуха, из земли, из могучих стволов места, которое хоть и было осквернено нечистью, но все еще жило, дышало и передавало информацию пространству. Тому самому, которое Лин силилась
