половине дома жить будем, в другой работать стану. А что касается книжек, одеколоном пахнущих, так ночью Чильтро спать будет — не читать. За день-то намается! Анай (матушка) стара стала, не поспевает по хозяйству. За отцом уход нужен — одряхлел старик. А там детишки пойдут, дел ещё прибавится.
Писарь рот разинул:
— Да понимаешь ли, дурак, что говоришь?! 3а отцом-лапотником его ходить… Огород его вонючий копать… Чильтро за границей училась. В ночных клубах с благородными господами танцы танцевала… Прочь, Лади!
Отошёл Лади. Потом повернулся и весело кричит:
— В городах много беленьких барышень в клубах пляшет. Не едут что-то богатые дэмчи (сваты) в деревню. Братцу Пужы отказали, а других женихов и не видно. Ходит твоя Чильтро, муфтой крутит. Докрутит, что в вековухах останется.
Промаялся писарь в горячих подушках и возненавидел парня-насмешника лютой ненавистью. Рано утром жену растолкал. Сунул ей, сонной, худой валенок. Велел сапожнику нести, подшить. Жена глазами хлопнула. Подивилась, с чего это муженьку вздумалось рухлядь обновлять. Да делать нечего: унесла.
Еле дождался писарь вечера, чтобы за обувкой идти. Валенок уже готовый встречает — будто заново свалянный. Взял валенок, внутрь рукой залез… И вдруг позеленел, будто глотнул яду. Понёсся крик над деревней:
— Караул! В починок валенок отдал. А про то не вспомнил, что в нём банковский золотой слиток был спрятан. Был — и нету. Сапожник отнекивается: мол, золота в глаза не видал. Вот так Лади! Выходит, не только сапожному ремеслу в городе выучился…
— Ну что, Лади, — подбоченился писарь. — Мастерскую твою описывать будем? У меня перо волшебное: была мастерская — и нету.
Парень твердит: не видел никакого бруска: ни золотого, ни серебряного, ни медного. Мать Лади в ногах у писаря валяется: дескать, мой сын в жизни чужого не брал.
— А знаешь ли, парень, — потирает руки писарь, — что твоё дело тюрьмой пахнет? Слиток дорогой, банковский. Видал священную гору за селом? Эдакую гору монет за него отсыпь — мало будет.
Качают люди головами. Видно, старики правду говорят: «Детей растить — лишнее горе заводить».
Заперли Лади-вора в сельской каталажке. Связи у писаря ого какие. Пропал бы парень ни за что, если бы не невеста его Шектэм.
Наутро семейство писаря к электрическому самовару чай пить садилось. Тут вбежала в избу девушка: глаза безумные, волосы растрёпанные. Упала, лбом о пол застучала.
— Агай (дяденька), — кричит, — пожалей! Совесть замучила-изглодала. Зря человек в тюрьме томится! Прикажи отпустить Лади — я твоё золото украла.
Писарь чуть чашку с чаем не выронил. А Шектэм объясняет, торопится:
— Помнишь, в прошлом месяце в домработницы ты меня брал? В лихой час я в чулане прибиралась да заприметила: блестит что-то. Попутал меня шайтан…Твоё ли золото, агай? — протягивает Шектэм тяжёленький слиток.
А ладошка трясётся, как осиновый листок. А аптекарю откуда знать, тот ли брусок, нет ли. Он его в глаза не видал.
— Ты, дева, часом, напраслину на себя не возводишь? — спрашивает сладким голосом.
Жена — торк! — мужа под локоток. С Лади-то дело ещё неизвестно как обернётся. А тут богатство само в руки прёт. Слиток — и на вид, и на зуб — чистое золото.
— Ой-ё-ё-ёй! — запела она и в волосы девушки вцепилась. — А я-то думаю, чего это негодница сама не своя ходит. Краденое руки жжёт? Прочь, прочь, воровка!
Посрамили девку, выгнали. А в полдень выпустили Лади. Он в избу вошел, сел у печи мрачнее осеннего вечера. Мать его целует:
— Тебя, сынок, перед людьми оправдали, а ты хмуришься. Теперь самое время к Шектэм идти. В ноги ей броситься, прощения вымаливать.
Лади на скамье подпрыгнул:
— Что ты городишь, мать? Твою Шектэм на селе воровкой окрестили. Из-за неё дочка писаря за меня замуж не пойдет.
Мать за голову схватилась:
— Ой, непонятливый! Шектэм напраслину на себя возвела, тебя жалея. Грязью её на селе из-за тебя поливают.
Лади знай своё кричит:
— Аптекарь сказывал: слиток — большое богатство. Откуда у Шектэм деньги?
