работают-учатся в разные дни, и ни в какой день не собраться вместе с женой и с ребятишками. Так и погремела безразрывная гусеница жизни, как косые лопатки траков врезаются в землю.
И с этими навсегда притупленными чувствами Павел Петрович не вполноту ощутил и отправку на войну в августе сорок первого, младшим лейтенантом от прежних призывов. И с тем же неполночувствием, как чужой и самому себе, и своему телу, воевал вот уже четвертый год, и на поле лежал под Ленинградом, тяжело, пока в медсанбат да в госпиталь. И как до войны любой райкомовский хам мог давать Кандалинцеву указания по селекции, так и на войне уже никогда не удивлялся он никаким глупым распоряжениям.
Вот и война кончилась. Как будто пережил? Но и тут малочувствен оставался Павел Петрович: может, еще и убьют, время осталось. Кому-то жив последние месяцы умирать.
Неомертвелое — одно чувство сохранилось: молодая жена, Алла. Тосковал.
Ну, как Бог пошлет.
Сани шли без скрипа, по теплу. Чуть кони фыркнут.
Ночь становилась посветлей: за облаками — луна, а облака подрастянуло. Видны — где вроде лесочки, где поле чистое.
Прикрывая снопик ручного фонарика рукавом полушубка, Боев поглядывал на карту, — по изгибам их заметенной полевой дороги определяя, где расставаться с комбатами, и каждый на свой НП, по снежной целине.
Кажется, вот тут.
Касьянов и Прощенков соскочили с саней, подошли.
— Так не очень от меня удаляйтесь, не больше километра. Работать вряд ли придется, наверно с утра передвинут. Ну все же, на разный случай, покопайте.
И — разъехались. Лошади брали уверенно. Местность — маловолнистая, тут и высотку не сразу выберешь. Если до утра не свернут — надо будет подыскать получше.
И все так же — ни звука. Ни — передвинется какая чернота в поле.
Кого любишь, того и гонишь. Позвал сметливого Останина:
— Ванечка, возьми бойца, сходи вперед на километр — какой рельеф? И не найдешь ли кого? Да гранаты прихватите.
Останин с вятским причмоком:
— Щас в поле кого издали увидишь — не окликнешь. «Кто это?» — а тебя из автомата. Или, с нарошки: «Wer ist das?», а тебя — свои же, от пуза.
Ушли.
А тут — вытащили кирки и лопаты, помахивали. Верхний слой уковало, как и на могилах сегодня. Лошадей отвели за кустики. Радист, рация на санях, вызывает:
— Балхаш, Балхаш, говорит Омск. Дай Двенадцатого, Десятый спрашивает.
Двенадцатый — Топлев — отзывается.
— Из
— Нету палочек, никого, — очень озабоченный голос.
Вот так так. Если и вкруг Адлига пехоты до сих пор нет — и у нас ее нет. Где ж она?
— А что Урал?
— Урал говорит: ищи?те, плохо и?щете.
— А кто именно?
— Ноль пятый.
Начальник разведки бригады. Ему б самому тут и искать, а не в штабе бригады сидеть, за тридцать верст. Да что ж они с места не сдвинулись? Когда ж — тут будут?
Копали трудно.
Ну, да окопчика три, не в полный профиль. Перекрывать все равно нечем.
Проворный Останин вернулся даже раньше, чем ждался.
— Товарищ майор. С полкилометра — запад в лощину. И она, кажись, обхватом справа от нас идет. А я налево сходил, наискосок. Вижу, фигуры копошатся. Еле опознались: заматерился один, катушка у него заела, — так и услышал: свои.
— Кто же?
— Правый звукопост. Тут до них одной катушки нам хватит, и будет прямая связь с центральной. Хорошо.
— Ну что ж, тогда тянем. Пусть твой напарник ведет.
