Мокки и Серех решились подойти к всаднику поближе, но как только они попытались это сделать, Джехол сорвался с места и поскакал вперед.
Урос вновь засунул банкноты под рубаху и при этом почему-то почувствовал гложущую сердце пустоту. И только один Джехол, из всех них, был безмерно счастлив, и ничем не омрачалась его душа радуясь вновь обретенной, родной ему земле.
По ту сторону гор
Стойбище пастухов представляло собой квадратный, большой загон, огороженный колючей проволокой — табуны коней и пастушьи собаки вместе проводили там ночь. Рядом, за врытые в землю деревянные жерди, были привязаны лошади и старый, одинокий верблюд.
Двух простых палаток мужчинам хватало. В большой спали пятеро молодых пастухов, а самый старший пастух и его маленький сын — в меньшей. Постелью им служила земля, а седла они подкладывали под голову вместо подушек.
Коней только что пригнали обратно в загон. Между палатками пылало высокое пламя костра. Вокруг него сидели пастухи, в ожидании еды и чая, что должен был принести бача. Урос на Джехоле остановился в нескольких метрах от них.
Собаки, почуяв чужого, залились злобным лаем, но ни один из пастухов не оглянулся и не посмотрел в его сторону.
«Настоящие люди, — подумал Урос, — Знают, как держать на привязи свое любопытство.»
И он, и эти бедные пастухи были братьями, породненными степью: они носили похожие чапаны, повязывали тюрбан на один манер, и когда Урос заговорил с ними, он сделал это на их общем языке, который с другой стороны гор, никто не понимал.
— Мир вам, — сказал он по-туркменски.
И пастухи ответили хором:
— Добро пожаловать, всадник и его конь.
Джехол сделал пару шагов и вошел в круг света. Только теперь пастухи обернулись, чтобы разглядеть незнакомца. Когда Урос всмотрелся в их родные лица, то неожиданно оробел, и ему захотелось опять вернуться назад, под защиту темноты. Здесь он больше не был просто странником, здесь начиналась земля бузкаши и знаменитых чавандозов. Это была его провинция, Маймана. Без сомнения эти пастухи когда-то видели его играющим и выигрывающим; хотя бы один из них тут же узнает его… Словно принца чествовали его люди, тут же уведомляли о его победах Турсена… а теперь на коне сидит калека, вернувшийся домой после бесславного поражения.
Урос инстинктивно склонился над гривой Джехола, и закрыл лицо рукой, пытаясь хоть как-нибудь спрятать свое лицо еще на несколько мгновений. Но тут ему стало ясно, как сильно он оброс. Он провел ладонью по щеке, и в первый раз, со времени отъезда из Кабула, он подумал о том, как он сейчас выглядит: заросший, бледный, с запавшими щеками и припухшими веками… Оборванный чапан и раздробленные кости под ним.
И он выпрямился снова. Кто узнает в этом убогом, забрызганном грязью всаднике, надменного Уроса, сына великого Турсена? Никто.
Один из пастухов поднялся от огня — самый старший. Он был высок, строен, с густыми седыми волосами и не менее густой белой бородой. Только брови были странно черны над его узкими глазами, смотрящими на Уроса живо и проницательно.
— Присаживайся к огню, — сказал он.
Но увидев повязку на ноге Уроса, пастух взял Джехола под уздцы, подвел его к меньшей из обеих палаток, — к своей — подхватил Уроса, и сняв с седла опустил его на землю.
— Мой саис следует за мной… и еще служанка. Я не хочу их видеть, — тихо сказал ему Урос, — Они… верно, очень устали…
— Будь спокоен. О них позаботятся так же, как и о твоей лошади, — ответил глава пастухов, — Мой младший сын Кадир пока послужит у тебя как бача.
— Кого же я должен благодарить за его доброту? — спросил Урос.
— Меня зовут Месрор, и я слежу за одним из табунов Бехрам Хана. — ответил старик.
Он снял с коня седло и вышел, чтобы вернуться с большой керосиновой лампой. Он немедленно почувствовал запах гниющей заживо человеческой плоти, который быстро распространился в палатке, но ничего не сказал, а только уменьшил в лампе огонь и, пожелав Уросу спокойной ночи, вышел. За ним появился его сын, неся чай, хлеб и рис. Урос пил жадно, но от еды отказался.
Мальчик не спускал с Уроса любопытных глаз. Но и он так же, как и его отец, был молчалив и сдержан. Когда Урос напился, Кадир уселся на землю возле лампы, не говоря ни слова.
— Ты видел моих слуг? — наконец прервал молчание Урос.
— Да, — ответил Кадир и улыбнулся, — и твоего мула тоже. Большой и сильный. Но знаешь, — продолжал он, оживившись, — вот твой конь, это что-то! Как бы мне хотелось, чтобы у меня был такой! Даже под коркой грязи видно с первого взгляда, что это за конь!
Тут он осекся и замолчал. Он обещал отцу не разговаривать с больным. Но тот спросил его снова:
— Что они говорили?
— Что они падают от усталости и голода. Сейчас они, должно быть, спят в большой палатке.
— Ну, хорошо тогда… — пробормотал Урос.
Его голова отяжелела, тело словно налилось свинцом, тягучая усталость тянула его куда-то вниз, ему мучительно захотелось спать, но что-то подсказывало ему, что не здоровый и освежающий сон подкарауливает его, а опасное забытье на грани жизни и смерти.
«Это яд моей раны, — понял Урос, — Мне нельзя засыпать… нельзя…»
Но веки сами опускались на глаза… мысли потекли все медленнее и ленивей, и очень скоро все ему стало почти безразлично: жизнь… смерть… поражения… победы…
Урос открыл глаза еще раз.
— Кадир, — хриплым шепотом позвал он мальчика, — Поверни фитиль… Пусть горит сильнее. Поставь лампу прямо перед моими глазами и позови сюда твоего отца.
Месрор пришел немедленно. Урос видел его расплывчато, глаза слезились, он не отрывал взгляда от яркого огонька под стеклянным колпаком.
— Что я могу для тебя сделать? — спросил глава пастухов.
— Осмотри мою ногу, — прошептал Урос.
— Я ее уже видел.
— И что ты скажешь?
Месрор бросил еще один взгляд на черную, гниющую рану и острия костей торчащие из нее, и ответил:
— Если ты хочешь жить, если ты хочешь увидеть рассвет, то ты должен расстаться со своей ногой еще сегодня.
— Ты сможешь это сделать? — помедлив мгновение, спросил Урос.
Месрор потер в задумчивости лоб:
— Я резал ноги многим животным, и думаю, что сумею это сделать и человеку.
— Никто не должен об этом знать.
— Толькоя и мой сын. За него я ручаюсь, — произнес Месрор тихо.
— Когда же? Прямо сейчас?
— Нет, — возразил Месрор, — Я должен быть уверен, что в другой палатке уже все заснули.
— Хорошо. Забери лампу прочь.
Огонь лампы стоявшей позади седла, давал слабый, светло-желтый свет и Урос добровольно упал в темноту, которая атаковала все его чувства. Время от времени, откуда-то с границы сознания, до него
