подвальный люк. Сильно пахло кожами.
Серех схватила Мокки за плечо и закричала:
— Они будут держать нас в этой дыре, как в тюрьме?
— Это не продлится долго, — ответил Мокки тихо, — Турсен решает и судит быстро.
— Он прикажет убить нас, — от страха застучала зубами Серех, — Какой страшный, беспощадный старик!
— Он справедлив, — слабо возразил Мокки.
— Кто-то идет сюда, кто-то идет…
Вошел глава конюхов и, облокотившись о дверь, поставил на землю большой кувшин, а на него положил пару лепешек.
— Я делаю это не по приказу, — сказал он Мокки, — а из уважения к памяти Байтаса, твоего отца. Он был напарником моих юных лет.
— О, Аккул, Аллах воздаст тебе за твою доброту, — ответил ему Мокки смущенно.
— Урос… В том, в чем он тебя обвиняет… Это правда? — поколебавшись, все же спросил конюх, — Как же это могло случиться?
Мокки уронил голову на грудь и пробормотал:
— Злой демон завладел моим сердцем…
Аккул вздохнул и хотел было выйти, но Серех бросилась к нему наперерез, упала на колени, схватила его за руки и, целуя их, запричитала:
— Умоляю тебя, передай высокочтимому судье, что на мне нет никакой вины. Только один Мокки виноват во всем! Я бедная, слабая женщина, простая служанка. Как я могла? И еще скажи ему…
Аккул оттолкнул ее от себя ногой и с грохотом закрыл дверь.
— Не бойся. Я возьму всю вину на себя. — сказал ей Мокки.
— Очень надеюсь на это! — воскликнула та, — А в чем меня можно обвинить? Яд? Его давно впитала земля! Собаки? Они напали на него сами, привлеченные вонью его раны.
Мокки уселся на прохладный земляной пол, и вжал голову в плечи.
— Ты один во всем виноват! — продолжала Серех, голосом острым, как нож, — Ты все время сомневался… все время чего-то ждал! Каждый раз мне приходилось тебя ободрять, подталкивать! Да если бы я была мужчиной, то давным-давно была бы уже далеко отсюда, свободная, богатая и независимая ни от кого! И что же, что я получила вместо этого?..
Серех в отчаянии ударила ладонями по разорванной юбке, выбила из нее облако пыли, затем быстро провела дрожащей рукой по своему забрызганному грязью лицу, топнула ногой и яростно плюнула в сторону Мокки. Казалось, что тот этого и не заметил. Взяв кувшин и лепешки, она отошла от саиса как можно дальше и, усевшись на землю поудобней, принялась жадно есть и пить.
Вокруг дома Турсена текли десятки маленьких ручьев и каналов, орошающих имение Осман бея. Сам Турсен сидел на топчане, который он придвинул поближе к окну и уговаривал себя ждать терпеливо. Вновь и вновь он задавал себе беспокойный вопрос: Что же такого могло произойти, почему Урос вернулся из своего путешествия в таком убогом, несчастном обличии? И как это возможно, чтобы Мокки, верный саис и добродушный человек, превратился в бессердечного убийцу? Он снова выглядывал из окна, смотрел вослед струящейся воде в соседнем канале, на осенние деревья, которые застенчиво шелестели под порывами утреннего ветра, и умолял себя подождать еще.
Когда до него донесся приближающийся звук копыт, идущий от аллеи, он мгновенно отпрянул от окна и вжался в стену так, чтобы, продолжая наблюдать, не быть замеченным снаружи. Мимо проехал Урос на Джехоле, два молодых чавандоза на лошадях сопровождали его. Все трое остановились перед воротами. Урос был аккуратно выбрит и чист, в великолепном шелковом чапане и новом тюрбане. Вычищенная шкура его коня сияла на солнце.
Урос соскочил с коня без чьей-либо помощи, но оба чавандоза опередили его и тут же встали по сторонам, чтобы его поддержать. В два прыжка он достиг стены из желтой глины, миновал ее и скрылся в глубине дома.
Турсен представил себе, сколько сил понадобится Уросу, чтобы добраться до галереи почетных гостей, пропрыгать ее до конца, а потом сесть, — и горько покачал головой. Он поступил правильно, решив прийти туда позже, чтобы Урос мог не стыдиться своих первых, неверных движений.
Деревянные арки галереи огибали внутренний двор, посередине которого был небольшой фонтан, а вокруг этой журчащей воды росли кусты растений с темно-фиолетовыми, ароматными листьями и мельчайшими белыми цветами, собранными в плотные кисточки-метелки.
У стен, на полу, застеленном коврами, лежали курпачи. Подушки, вышитые яркими нитками, были разбросаны на них живописными горками.
Когда Турсен вошел в галерею, Урос уже сидел, прислонившись к стене, скрестив ноги так, чтобы его левая, искалеченная, была прикрыта другой.
Турсен сел напротив, облокотившись на подушки. Вошел Рахим с большим подносом, на котором стоял чайник, блюдца с белым сыром, сладостями и миндальным печеньем. Поставив поднос между мужчинами, Рахим наполнил им пиалы свежим чаем и снова вышел. Урос и Турсен пили и ели в молчании.
Исподтишка бросая взгляды на сына, старый человек наблюдал за его выверенными, такими знакомыми движениями, и вновь его сердце наполнила та же самая нежность и тревога, что и утром. Как же сильно он похудел, какой же он бледный!
«Урос, мой сын… — думал старик с любовью, в которой были и радость и боль, — мой сын…»
Солнце стояло высоко в небе. Тени от крыльев степных орлов и соколов заскользили по земле причудливыми спиралями.
Неожиданно Урос нарушил молчание:
— Там, на юге, они летают над землей низко-низко… Там, в горах, над кладбищем кочевников…
Турсен застыл. Этот голос — он был таким отрешенным, словно звучал из другого мира. Только теперь он заметил, что и глаза у сына потемнели от какой-то глубокой, непонятной тоски.
— Там, на юге, меня ждал Предшественник мира вместе со своими богами.
Он говорил очень тихо, и Турсену пришлось наклониться к нему, чтобы разобрать слова.
— Он видел, как я убил безухих бестий… несмотря на мою сгнившую ногу, — продолжал Урос, и его глаза вспыхнули, — Да, я сбежал из больницы. Потому что там меня доверили заботам иностранной, неверной женщины, которая не закрывала своего лица и должна была трогать меня и видеть мою наготу.
— Именем пророка, это правда? — воскликнул Турсен пораженно и приподнялся с подушек.
— Именем пророка, — веско ответил Урос.
Турсен снова сел и взял себя в руки:
— Хорошо, сын мой… Ты поступил правильно… продолжай…
Но Урос молчал. Турсену показалось, что его лицо стало еще прозрачнее и бледнее.
— Ты меня слышал? — осторожно спросил он.
Урос кивнул. О, конечно, он слышал. Никогда он не забудет ту гордость за него и одобрение, которое прозвучало в словах отца. Это был тот самый тон, что был и в голосе Месрора, когда он разговаривал со своим маленьким сыном. И Урос почувствовал себя настолько счастливым и умиротворенным, что не понимал, зачем еще что-то рассказывать. К чему?
Он достиг всего, чего он хотел достичь своим страшным путешествием: Турсен был им горд, Турсен относится к нему по-дружески и с симпатией.
Но тут Уроса охватил страх, что если он будет молчать и дальше, восхищение Трусена и его внимание, которое он наконец-то дарил только ему одному, — внезапно остынет.
Что стоит этот побег из больницы? Эта ерунда не считается. Все настоящее началось потом… И Урос воскликнул:
— Слушай же, великий Турсен, слушай, что пережил твой сын, и какие испытания он выдержал.
И Урос рассказал.
О беспощадных горных пиках, о нестерпимых болях, о яде в воде, о крутых тропах и камнях летящих
