собой дала ему силу выслушать с наружным спокойствием речь Верховного жреца Гатор, который твердо, с достоинством высказал Апопи верноподданнические чувства своей касты и соболезнования по поводу смерти Хишелат. Он присовокупил, что причиной возмущения был сам Адон, вызвавший его своими поступками, и что все сокрушались, видя доверие, которым фараон облек этого негодяя, простершего смелость до заточения законной своей жены в тюрьму ради того, чтобы протянуть нечистую свою руку к царевне, дочери фараона.
При последних словах лицо Апопи стало сине-багровым.
– Доказательства! Привести сюда Аснат! – закричал он хриплым голосом. Когда Верховный жрец ответил, что, к несчастью, молодая женщина уже уехала со своим отцом, но что к нему можно позвать нашедших ее людей, Апопи разразился язвительным смехом.
– Ложь, низкая клевета! – вскричал он. – Неужели вы думаете, что я не знаю вас, презренные, ненавистные люди; вас, которые испортили меня, наслав неизлечимую болезнь; вас, которые непрестанно подкапывались под мой трон, а теперь желали бы обесчестить дочь мою и в могиле? Вся эта адская затея – дело рук Потифэры, и если Аснат жива, то потому, что отец похитил и спрятал ее для отмщения несчастному, которого он преследовал своей ненавистью, равно как и для того, чтобы сделать из нее оружие против Адона и моей дочери. Но моему терпению конец; скипетр еще в моих руках, и у меня хватит власти, чтобы вас уничтожить. Прежде чем взойдет заря, я прикажу вас всех перевешать, а тела ваши бросить на съедение воронам: пусть послужат они искупительными жертвами за память Хишелат и Иосэфа. Эй, стража, схватить их!.. – крикнул во все горло Апопи, вскакивая с своего места, с пеной у рта и налитыми кровью глазами.
На зов царя в залу вбежали офицеры и солдаты, ожидая от него приказаний; но чрезмерное бешенство и сильное нервное возбуждение вдруг лишили Апопи слова; с судорожно сжатыми кулаками, раскрытым ртом, перекосившимся лицом, он был отвратителен и ужасен. Фараон повалился на пол и забился в страшных судорогах. Все окружили его, а жрецы, воспользовавшись суматохой, поспешили покинуть дворец. Ночью, в то время как фараон лежал в страшном припадке болезни, прибыл гонец с известием о том, что войско Таа наступает на Мемфис.
Потифэра беспрепятственно достиг Мемфиса. Не будем описывать радость Майи и Ранофрит при виде в живых той, которую уже восемь месяцев оплакивали как мертвую. Радость эту отравлял внушавший опасения за жизнь Аснат крайне изнуренный вид ее; несколько дней Потифэра был всецело поглощен заботами о дочери. Однако обязанности призывали его обратно в Гелиополь; он собирался уже уехать, поручив Потифару доставить к нему через несколько недель жену и Аснат, как вдруг приказом мемфисского губернатора было неожиданно воспрещено кому бы то ни было покидать город, ворота которого тотчас же затворились, а гарнизон начал деятельно приготовляться к отражению приближавшейся армии Таа. Потифэру препятствие это сначала очень встревожило; затем он нашел таки возможность отправить в Гелиополь послание, в котором передал полномочия своего сана младшему своему брату Рамери, на осторожность и энергию которого он мог положиться. Успокоенный с этой стороны, он предался всецело таинственному делу, поглощавшему внимание всех жрецов. Ввиду приближавшейся осады Верховный жрец Пта пригласил Потифэру с семьей укрыться в храме, за толстой оградой которого можно было считать себя в большей безопасности и тайные подземелья которого, приспособленные для данного случая, представляли почти надежное убежище на случай, если бы гиксы, возбужденные поражением, начали бы избивать жителей города.
Аснат вместе с матерью и теткой устроилась в небольшом помещении, примыкавшем к комнате Потифэры. Здоровье Аснат заметно улучшилось, но она была по-прежнему грустна и безучастна ко всему; целыми днями лежала она на маленькой террасе, погруженная в задумчивость. Никогда не расспрашивала она ни о подробностях смерти Иосэфа, ни о судьбе двух своих сыновей, и только ночью, в одиночестве, давала волю слезам и отчаянию, разрывавшим ее сердце. Состояние ее души было одним из тех, которые трудно поддаются описанию: ненависть и гнев, которые она чувствовала к Иосэфу со времени своего заточения, мало-помалу растаяли; все это миновало: он – мертв и умер неизвестно какой, может быть, ужасной смертью! Никогда уже не видать ей больше этих чарующих глаз, взгляд которых заставлял биться ее сердце; не слыхать ей голоса, жестокого и повелительного для других, но для нее одной звучавшего столь ласково. Да, он всей своей душой любил ее; даже заключение Аснат, которое все ее близкие ставили в вину Иосэфу как проявление его жестокости и низости, было для нее лишь доказательством упорной страсти несчастного Адона. Ему было бы так легко убить ее, если бы только он захотел от нее отделаться. Кто знает – если бы непреклонное давление ее касты не вырыло бездны между ними, никогда, быть может, честолюбие не завладело бы Иосэфом в такой сильной степени; семейное счастье смягчило бы его душу!..
Все эти мысли теснились в голове Аснат, в то время как безмолвно, с закрытыми глазами, она продолжала лежать на своей постели; все прошлое вставало перед ней, напоминая тысячи счастливых или грустных минут ее супружеской жизни. Но Аснат старательно скрывала от своих все то, что поглощало ее мысли, боясь какой-нибудь тайной слезой выказать испытываемое ею сожаление о прошлом; она чувствовала, что никто из ее близких не подозревал и возможности того, чтобы «нечистый» человек, которому ее пожертвовали в минуту политической необходимости, мог своей обаятельной личностью победить кастовый предрассудок и заставить полюбить себя; а предрассудок этот был еще так силен, что одна мысль о том, что Потифэра мог угадать причину ее волнения, заставляла Аснат краснеть, дрожать и молчать. Чувство все более и более повелительное побуждало ее осведомиться о судьбе своих детей и в ночной тиши вызывало у нее горячие слезы. Впрочем, очень скоро важные события поглотили все умы и отвлекли от молодой женщины внимание ее семьи. Войска Таа III приближались, и гиксы деятельно приготовлялись к отчаянному сопротивлению. Что осада обещала быть долгой и тяжкой, было бесспорно, так как Мемфис был первоклассной крепостью, и гиксы хорошо понимали, что пока они будут владеть этим ключом Среднего Египта, дело их еще не проиграно. Поэтому они со всех сторон укрепили древнюю столицу, обнеся ее зубчатой стеной в двадцать метров толщины, перед которой был вырыт глубокий ров в тридцать – сорок метров шириной, с вымощенным дном, эскарпы и контрэскарпы которого были облицованы
