– Вишь ты, почему я спрашиваю… – продолжал дед Северьян. – Люди говорят, что Алим в городе что-то натворил, что тюрьма его ждала… за политику, значит, против власти, значит, пошел… Да только, может, не одно это толкнуло человека… может, Маня, знал он про вас, про тебя да про внука-то, про Дениску-то нашего… А? Знал он, что ль?
«Ага, вон ты куда! – подумала Манефа, – беспокоишься, чиста ли у внука совесть?» И решительно ответила:
– Нет, не знал он про то…
– Не знал? – оживленно переспросил дед Северьян, дернув изуродованной губой.
– Нет.
Старик встал и повернул фитиль в лампе, прибавив света.
– А меня, знаешь, все по судам таскают… – сказал он, присаживаясь к столу и поглаживая колено.
– Зачем?
– А все по тому же делу… по старому. Помнишь? – и он, прищурясь, посмотрел на нее.
– Помню. Опять, значит, за старое взялись?
– Значит – взялись.
– Ну а ты что?
– Я-то?.. Ничего. Что ж я? Мое дело – сторона.
– Напрасно они это…
– Как это напрасно? – нахмурился дед Северьян.
– Зря людей беспокоят…
Она как-то странно улыбнулась, положила руки на стол и полузакрыла глаза.
– Старик… – глухо позвала она.
Дед Северьян молчал.
– Старик, это я убила Мустафу…
Дед Северьян не шелохнулся.
– Вот о чем Денис-то не знал… Вот за что он презирать меня должен… – тихо и как-то торжественно добавила она. – Старик, ты так и передай Денису: что, мол, Манефа просила презирать ее… Не забудь, смотри. А я, старик, не могу больше… Я заявлю на себя.
Она вскочила, подошла к русской печи, ухватилась руками за край горнушки и припала лицом к теплым кирпичам.
– Что ж, и это дело хорошее… – тихо и спокойно сказал дед Северьян, – сходи, повинись… самое твое лучшее место в тюрьме али на каторге…
– В тюрьме, говоришь?
Дед Северьян подумал и строго сказал:
– Много ты зла сделала, много… А самое большое зло – жись отняла у человека. А это – нельзя. Бог нам такого права не давал…
– Да нету твоего Бога-то! – хрипло вскрикнула Манефа.
– Есть.
– Врешь, старик! Кабы Бог был, он бы помогал людям-то!
– Он помогает, – твердо и убежденно проговорил дед Северьян, – помогает, коли люди сами о нем помнят.
– Никому Он не помогает! Он только наказывает!
– Он не наказывает… люди сами себя наказывают.
– Врешь! Опять врешь, старик! Ну я вот… это правильно… я сама себя наказала, я сама плохая, а вот внука-то твоего, Дениса-то, за что наказывает? Ведь он человек хороший, счастья-то ему нет! Почему ж Бог ему-то не поможет?
– Потому что он сам от Бога далек… – ответил дед Северьян так же спокойно и уверенно.
Манефа посмотрела на него не то с удивлением, не то с легким испугом.
– Как это все… просто у тебя, – пробормотала она в замешательстве. – Ну а сам-то ты, сам-то ты счастлив, что ль?
– А чего ж?.. Живу, не жалуюсь… А как же это, Маня, преступление-то у тебя получилось? – вдруг спросил он.
Манефа быстро повернулась, закинула назад голову и закрыла глаза, мучительно закусив алую губу.
– Не знаю, не помню… Хотя вру я, все я помню, все помню. Я ведь, старик, не Мустафу хотела убить, а мужа…
– Алима?
– Алима… Да ошиблась.
– Как это – ошиблась?
– А вот так… Накануне-то, с вечера, Алим руку на меня занес. Первый раз это случилось за два года, как мы прожили… Косарь схватил да и хотел меня этим косарем-то, а Мустафа отнял у него косарь, да ко мне. Встала я с пола, смотрю – Алим страшный такой стои?т, белый, глаза кровью налились. Ну,
