– Ничего. В аккурат по мне.
– А у меня, папаша, совсем здоровье стало того… хреновое. Харч убогий.
– Пить надо мене, Ананий. Когда нынче запивать думаешь?
– И в мыслях не держу про то, папаша.
– Срок придет – все одно запьешь! – знающе, твердо сказал дед.
– До срока моего еще далеко, папаша. Мой срок по осени, еще далеко. Да хочу в этот год перебороть себя, попробую. Да и пить-то будет не на что. На две-три недели запоя ой-е-ей как много денег надо. А нам и сейчас есть нечего. Одной картошкой питаемся, картошкой одной. На Дениску и смотреть не хочется, жалость берет, худой, белый.
– А ты его, Ананий, посылай почаще ко мне… ну, повечерять там али к обеду, – посоветовал дед Северьян.
– Спасибо, папаша, и на этом спасибо. Да ведь он, знаете, с норовом. «Чего, говорит, я у деда подкармливаться буду! Вот ежели б дед-то всей семье помог деньжонками, деньжонками-то всей семье помог»…
Дед Северьян опять усмехнулся. Дернул шпагат, оторвал ненужный конец.
– Вот опять врешь, Ананий. Так Денис не говорил.
– Ей-богу, так.
– Не божись зря – грех великий. Насчет денег он ничего не говорил.
Ананий Северьяныч, уличенный во лжи, заерзал на табуретке, втянул в плечи длинную, худую шею.
– Ну, могет, я его не понял. Он того… стал больно туманно говорить, как книжек-то начитался, туманно стал говорить… Тоже шалопай растет, определенно – шалопай.
– Дениска-то?
– Я про его и говорю, – объяснил Ананий Северьяныч, забрасывая руку через плечо и поеживаясь.
– Из Дениса, Ананий, толк будет. Зря не суди.
– Что-то не видно. Не видно что-то толку-то.
– А вот увидишь. Дай срок. Ежели ты его в конец не загубишь.
– Да по мне – шут с ним. Я за ним не больно и смотрю. Так вот и живем, папаша, говорю, картошку лопаем. Хоть сдохни. Могет, вы, папаша, того… стало быть с конца на конец, помогете? А? – набравшись духу, прямо спросил Ананий Северьяныч и от нервного ожидания зачесал вдруг спину с удвоенной энергией.
Дед Северьян встал, прислонил к косяку зачиненный подсак и снял с гвоздя ватный стеганый бушлат.
– Денег не дам, Ананий.
– Это почему? – плаксиво спросил сын.
– На свадьбу Кирюшке пятьсот дал – больше у меня нет.
– Да ведь того… есть они у вас, папаша. Есть они.
Дед застегнул бушлат и размашисто нахлобучил на голову картуз с помятым козырьком.
– Положим, есть. Маненько, скажем, есть. Не в таком ты еще положении, Ананий, чтобы я тебе последнее отдавал.
– Так, могет, когда меня на кладбище повезут, тогда ты и денег дашь? На похороны? – взвизгнул сын, вскакивая.
– Не шуми! – предупредил дед Северьян и встал у косяка, пропуская вперед сына и придерживая рукой дверь.
Ананий Северьяныч суетливо нырнул под руку отца, сбежал с крыльца и заковылял вверх по тропинке, не оглядываясь и спотыкаясь в темноте о камни. Последняя надежда рухнула.
– Вот лысый чёрт! Вот анафема! – проклинал он на ходу отца. – Ведь помрет скоро на своей мошне! Небось тысяч с пяток придерживает, дьявол долговязый. Ах ты, пропасть какая!
Дед Северьян постоял, посмотрел вслед сыну, покачал головой и, вытащив из-под крыльца тяжелые некрашеные весла, легко бросил их вместе с подсаком на плечо. Твердо ступая, пошел под гору, к берегу…
XXIII
Навстречу ему, вырастая из темноты, поднималась какая-то согбенная и унылая фигура. Заметив деда Северьяна, фигура быстро спряталась за толстый ствол березы.
Дед остановился, недовольно спросил:
– Кто там? Чего хоронишься?
– Это я-с, Северьян Михайлович, – робко сказал Гриша Банный, выходя из-за березы.
– A-а, ты, Гриша? – приветливо улыбнулся дед Северьян. – Чего ж ты хоронишься?
– Боюсь… я всего теперь боюсь…
