– Ах, боже мой, я плохо разбираюсь в этих вещах… Ну этот… руль крутить?
Бушуев опасливо посмотрел на Нелли и на всякий случай слегка отошел назад. Варя расплачивалась с бородатым извозчиком. Принимая деньги, он тоже косился на Нелли и на ее длинные красные ногти. Денису мучительно хотелось узнать: что думает в эту минуту извозчик. «Наверно, прикидывает, как с эдакими ногтями белье стирать…»
– Наши едут! – вдруг взвизгнула Нелли и замахала сумочкой. – Сюда! Сюда!
Извозчик испуганно пригнулся, буркнул что-то в бороду и так хлестнул кнутом лошадку, что та, вскинув задом и лягнув ногами, помчалась в гору, как ошпаренная. Извозчик долго еще оглядывался, словно за ним гналось привидение.
Во второй пролетке сидел художник Кистенев – маленький добродушный толстяк, и знакомый Нелли – Борис Евгеньевич Густомесов, молодой известный поэт, автор многочисленных патриотических песен. Он был красив, изящен и очень вежлив. При знакомстве с Бушуевым он снял с головы мягкую фетровую шляпу и крепко пожал ему руку. Кистенев хлопотал около чемоданов, без конца что-то рассказывал и сокрушался, что продавил в дороге этюдник. Вся его толстенькая фигурка дышала здоровьем и жизнерадостностью. Варя уже успела шепнуть Бушуеву, что Борис Густомесов именно тот Борис Густомесов, чью песню «Два пилота» распевает вся страна. Бушуев первый раз в жизни видел живого известного поэта и не спускал с него глаз. Он даже вначале стеснялся с ним говорить. Когда Варя сообщила, что Денис тоже пишет стихи, Густомесов приятно улыбнулся.
– Ах, вот как! Очень интересно. При случае с удовольствием послушаю… Не пора ли нам, друзья, на пароход? – кстати, где носильщик?
– Зачем же нам носильщик? – удивился Бушуев. – Трое мужчин… донесем сами.
– Вы думаете? – с сомнением спросил Густомесов и приподнял с земли чемодан, но тут же поставил его на место. – Нет, знаете, тяжеловато…
Бушуев снял с брюк широкий ремень, связал два самых больших чемодана вместе, легко взвалил их на плечо – один на грудь, другой на спину – и, взяв в обе руки еще по чемодану, простодушно предложил:
– А остальное… корзиночки там и портфели берите вы…
Варя закусила губу, сдерживая смех. Нелли захлопала в ладоши, Густомесов нахмурился, а Кистенев только свистнул. Семеня короткими ножками, он шел рядом с Денисом и откровенно признавался:
– Сроду такой силы не видывал! Да вы, Денис Ананьич, знаете ли, сколько здесь весу?
– Пудов девять, не больше… А может быть, и меньше.
– Да-с, вот это мужчина! – прищелкнула язычком Нелли. – Вот это сила!
Денис засмущался.
– Да что вы, право… Вот дед мой…
– Что? Какой дед? – быстро спросил Густомесов.
– Мой дед. Северьян Михалыч. Он в молодости из трюма вверх по трапу восемнадцать пудов выносил… Да и теперь, пожалуй, пудов двенадцать снесет, а ему 85 лет.
Варя уже заметила, что Густомесову не понравился Денис, и она уже знала, чем он ему не понравился – своей непосредственностью и простодушием. Она хорошо знала этот тип холодного интеллигента, раздражающегося только при одном виде здорового простого человека, и знала, что такие люди не умеют и не любят прощать другим того, чего они сами не имеют.
Билеты взяли I класса. Проходя по палубе III класса, Бушуев заметил, что «народный поэт», как величала критика Густомесова, брезгливо щурился на лежащих вповалку колхозников и осторожно обходил их мешочки и кулечки, боясь запачкать великолепные коричневые ботинки. И Денис слышал, как кто-то за их спиной громко сказал:
– Говорят, буржуев теперь нет… Вона еще какие расхаживают… с бантиками да со шляпочками.
Принюхиваясь к ароматным духам, несшимся во все стороны от Нелли, старуха, угрюмо жевавшая воблу, вдруг восхищенно сказала:
– Ишь ты! Каким сладким от нее разит…
– Известно… Не воблу, чать, жрет… – философски заметил черноволосый пожилой колхозник с тальниковым прутиком в руках, развалившийся во всю длину на палубе возле старухи. – Другой сорт питания…
Бушуев чувствовал, что краснеет, и не знал, за кого краснеет: за новых знакомых или за своих земляков.
XIII
Погода стояла переменчивая: то по целым дням светило солнце, то лили дожди. Вода в Волге поднялась, помутнела и кое-где позатопила низинки.
– А что, Ульяновна, ведь самое время с бреднем пройтись! – сообщил Ананий Северьяныч жене. – Теперь вся рыба под берегом.
– И то дело, – согласилась Ульяновна, – сходи-ка, Северьяныч, полови, а я ушицы наварю…
Сказано-сделано. Ананий Северьяныч подлатал старенький бредень, надел лыковые бахилки, полушубок и пошел к Грише Банному. Уже вечерело.
Гриша Банный сидел на корточках возле кутка и сооружал из проволочных прутиков какую-то клетку. Заслышав шаги, он удивленно приподнял брови, вобрал голову в плечи и застыл так, не разгибаясь и не поворачиваясь. Ананий Северьяныч снял с плеча бредень, прислонил его к стене кутка и громко
