следам бурной, как сорвавшейся с цепи, любви…
XIX
В июне приехал в Отважное Николай Иванович Белецкий и привез печальное известие: Специальная коллегия Московского городского суда приговорила Ивашева к шести годам заключения. Дело слушалось при закрытых дверях. Женя осталась в Москве, дожидаясь назначения мужа на этап, чтобы хоть в последний раз повидаться с ним и передать теплую одежду для дальней дороги.
Белецкий сильно изменился за последние годы. С лица его исчез обычный румянец. Несколько тонких, но глубоких морщин прорезали высокий лоб. Серебрились виски. Сквозь стекла роговых очков, которые он уже не снимал, глядели усталые и поблекшие голубые глаза. В походке появилось что-то нервное и угловатое. За столом, за работой, при разговорах он часто и судорожно дергал локтем, и бывали случаи, что от этого прыгал в руке рейсфедер и портился чертеж. Но по-прежнему, несмотря на пятидесятидвухлетний возраст, его полные губы были красны, как у девушки.
– Ты подумай только, Аня, какой ужас! Какая чудовищная несправедливость!.. – говорил вечером в день приезда Белецкий, укладываясь спать. – Засудить человека чёрт знает за что! Ведь ничего особенного в фильме и не было. Так, чепуха. Показал какого-то секретаря комсомольской ячейки подлецом и хамом. Почему же не может быть у нас в стране подлецов? Сколько угодно, на каждом шагу… Ну, Анечка, и в страшную же эпоху мы живем! Это, знаешь, почище Грозного, почище инквизиции…
– Когда же его отправляют в лагерь?.. – спросила Анна Сергеевна, вытирая платком глаза.
– Неизвестно пока… Женя справлялась, да разве у них добьешься толку! Зря он от кассации отказался, – самолюбивый, упрямый. Впрочем, кассация – дело бесполезное: просидит лишние полгода в тюрьме, и все тут…
– Да за что же, наконец, его осудили? – воскликнула Анна Сергеевна, подымая на мужа покрасневшие глаза. – Как в приговоре-то сказано? Вас пустили, по крайней мере, хоть приговор-то слушать?
– Пустили. Слушать приговор всех впускают, это для них не опасно… А в приговоре значится очень просто: за клевету на советскую власть и за антисоветскую агитацию. Одним словом, пресловутый десятый пункт пресловутой пятьдесят восьмой статьи… Позор! Позор для России и для народа, что допустили этакую мерзость…
– Бедный Алеша!.. Как он выглядит-то?
– Худой, бледный. Костюм изорван, брюки в заплатах. Заплаты огромные, разноцветные: сам, видно, чинил… – горько улыбнулся Белецкий, сверкнув золотым зубом.
– Не повезло Женечке… – сокрушенно покачала головой Анна Сергеевна.
Белецкий нахмурился.
– Не столько, Аня, ей, сколько ему…
– И ему, конечно.
– А что в Москве делается! Если бы ты только видела – что делается в Москве! Кошмар!.. Как я счастлив, что есть у нас уголок, куда можно спрятаться… И как хорошо, что я вовремя отправил тебя с Варей в Отважное. В Москве узаконенный разбой происходит. Третьего дня, как объявили о расстреле Тухачевского, началась новая волна арестов… Кстати, ты знаешь, почему так быстро с ним расправились? Готовилось военное восстание. Все было бы кончено в несколько часов, и на скамье подсудимых сидел бы не Тухачевский, а кремлевские заправилы. Миллионы заключенных вернулись бы домой… Пришел бы и наш Алеша. Вот как бы все обернулось. Страна была на волосок от спасения. Везет же, чёрт побери, большевичка?м…
Белецкий надел пижаму, закурил папиросу, снял очки и залез под одеяло. Анна Сергеевна продолжала сидеть в кресле.
– Ты опять куришь? – спросила она, укоризненно покачав головой.
– Опять закурил, Аня… Правда, две-три папиросы в день – не больше. Перенервничал, знаешь… Так вот: началась новая волна арестов. Хватают главным образом военных. Помнишь новый дом на углу нашего переулка и Пречистенки?
– Помню.
– Там жили только военные с семьями. Высший командный состав. И в одну ночь в этом пятиэтажном доме не осталось ни одной души. Все арестованы, даже жены и дети…
– Да что ты!
– Что творилось! Что творилось! Плакали женщины, кричали перепуганные дети, по улице летал пух из взрезанных при обыске перин. «Черные вороны» подлетали к дому один за другим беспрерывным потоком, наспех грузились живым грузом и снова исчезали. На рассвете наш дворник Ефим извлек из-под лестницы в парадном двух девушек. Они оказались домашними работницами, каким-то чудом убежавшими в суматохе из страшного дома и спрятавшимися у нас в парадном… Я никогда, Аня, не забуду этого кошмара! Боже мой, во что превратилась Россия!
Белецкий вздохнул и плотнее завернулся в одеяло. Анна Сергеевна встала и распахнула окно в сад. Пряный запах трав и цветов ворвался в комнату. Анна Сергеевна увернула фитиль керосиновой лампы и принялась раздеваться.
– Ты надолго приехал, Коля?
Белецкий потушил папиросу и зевнул:
