Кукушкин долго смотрел на него, потом откинулся на спинку венского стула, расправил вислые плечи и достал толстую папиросу из кожаного портсигара. Закурил.
– Ну-с, очень хорошо, что вы меня правильно поняли. Завтра подайте мне списочек человек на 5–6… Желательно иметь молодых людей, комсомольцев. Переговорю я с ними сам и отберу кого надо. Но предупреждаю: после того, как подадите мне список, забыть про него навсегда. Это – военная тайна, а за разглашение военной тайны вы отлично знаете, что бывает… Еще два слова: я хочу лично познакомиться с людьми вашего колхоза и с их настроениями. Завтра, часов на девять вечера, назначьте собрание. А теперь – спать… Кстати, товарищ Ахтыров, я хочу поднять снова дело об убийстве твоего брата. Очевидно, тут вылазка классового врага, и так это дело оставлять нельзя. У тебя нет никаких новых данных?
– Нет…
Кукушкин отбросил папиросу и стал укладывать в портфель бумаги.
Всю ночь Алим Ахтыров не спал. Какое-то горькое чувство одиночества мучило его. Он заметил, что за последнее время Манефа стала опять чуждаться его. Она почти не разговаривала с ним и на вопросы о ее странном поведении коротко отвечала, что это не его дело. К этим невеселым мыслям о Манефе присоединились и другие мысли, липкие и тяжелые, как патока. После разговора с Кукушкиным в душе Алима остался неприятный осадок. «Сволочь, – думал Алим, ворочаясь на кушетке с бока на бок. – Шпионов разводить приехал, гад. Лучше бы трактор прислал да молотилку новую. Людям жрать нечего, а он – врагов искать». И вспомнил Алим первые дни создания колхозов, вспомнил тот энтузиазм, которым он горел, вспомнил, как сам, по простоте душевной, все неудачи сваливал на врагов, и стало ему стыдно и больно за себя. Стыдно за то, что обманывал народ, больно за то, что многие годы отдал служению темному и нехорошему делу. И постепенно, ощупью добрался он до сути и понял, что душа его мается оттого, что потерял он самое главное в жизни – веру в осмысленность существования. А поняв это, он ощутил страшную пустоту вокруг себя…
Уже кричали третьи петухи, и в кухне было совсем светло, но Алим все еще не мог заснуть. В горнице послышался скрип кровати и шуршание одежды. «Маня встает, – подумал он и, сбросив одеяло, поднялся сам. – Все равно сон не придет, да и поздно спать».
– Маня..
– Чего тебе?
– Буренку доить пойдешь, так помажь ей больную ногу… Мазь на окошке.
Манефа ничего не ответила.
XXII
…Возле школы, под развесистыми березами поставили большой стол, накрыли его кумачом. На стену прибили портрет Сталина. Первым за стол уселся маленький Кукушкин, разложил перед собой какие-то бумаги, достал папироску, закурил. Справа от него сел Пронин, слева – Алим Ахтыров.
Колхозники собирались медленно, нерешительно. Садились на пыльную траву, лениво крутили цигарки, негромко переговаривались. Женщины качали на руках детей, совали им груди и старались подальше держаться от красного стола. Мальчишки, словно грачи, расселись на сучьях берез, свесив голые ноги.
Смеркалось. Вечер выдался тихий, теплый. По зеленоватому светлому небу тянулись на север розовыми перышками облака и бесшумно сгорали за лесом на алых языках заката. Над Татарской слободой тлели две одинокие звездочки. По Волге стлался легкий прозрачный туман, тихо плыли плоты, и далеко по воде неслась грустная песня.
Курлыкая, низко летали чайки. Семенили красными ногами на песчаных косах подвижные кулички- сороки, торопливо перелетали с отмели на отмель, показывая белые, как снег, подбои крыльев. С лугов доносился крепкий запах дикого лука.
– Товарищи! – громко сказал Пронин, вставая. – Собрание считаю открытым. На повестке дня: первое – доклад товарища Кукушкина «Наши задачи на сегодня»; второе – разное. Слово предоставляется уполномоченному из города товарищу Кукушкину. Прошу соблюдать тишину.
Кукушкин поднялся, молодцевато расправил узкие вислые плечи, одернул гимнастерку и, заткнув пальцы крошечных рук за широкий добротный ремень и откинув голову, стал говорить. Говорил он долго, очень долго. Говорил и о капиталистическом окружении, и о подготовке войны Германией, и о производительности труда, и о врагах народа, и о бдительности… Народ слушал, зевал, курил. Особенно намаявшиеся на работе – спали, развалясь прямо на траве. Алим Ахтыров, подперев щеку рукой и полузакрыв глаза, бессмысленно чертил что-то карандашом по столу.
Когда наконец Кукушкин кончил речь и устало опустился на лавку, утирая рукавом защитной гимнастерки пот с лица, то снова поднялся Пронин и как-то скучно спросил:
– Вопросы к докладчику будут?
Все молчали.
– Нет вопросов?
Молчание.
Пронин подождал еще минуту и наклонился к Кукушкину.
– Переходить к «разному», что ли?
