бездействует, ссылаясь на мощное воздушное прикрытие авиацией противника своей оперативной зоны. Наши армейские разведгруппы несут большие потери, подчас даже не успевают выйти на связь. А «языки», которые удается захватить, как правило, не выше командира роты, обладают весьма скудной информацией. Мы делаем все возможное…
— Они делают все возможное… — перебил генерала Ватутин с саркастической ухмылкой, передернув жирными плечами. — А противник, к вашему сведению, генерал, делает невозможное и добивается результатов. Ведь до чего дошло, — повернулся Ватутин к сидящим справа от него за длинным дощатым столом, накрытом холщевой скатертью, члену Военного Совета фронта генералу Хрущеву и представителю Ставки Верховного Главнокомандующего маршалу Василевскому. — Прошлой ночью, как мне только что доложили, немцы выдернули из постелей в нашем тылу в одном месте командира батальона, в другом — заместителя командира полка. При этом оба изволили почивать в нижнем белье. И, разумеется, со своими ППЖ. Дошло до того, что наши старшие офицеры блуждают в собственном тылу или оказываются в тылу у противника, попадают в плен вместе с секретнейшими документами… Это черт знает что такое! Это полнейшая расхлябанность и разгильдяйство! И все это оплачивается кровью рядового бойца и строевого командира. А вы, генерал… — Ватутин повернулся всем своим тяжеловесным корпусом к Виноградову и, задохнувшись от переполнявшего его гнева, несколько долгих мгновений изучал его холеное лицо, будто видел впервые, — А вы при этом ссылаетесь на нашу авиацию. С командующего воздушной армией генерала Красовского я спрошу, хотя заранее знаю его ответ: у нас де нет специальных самолетов-разведчиков, фотографическая аппаратура ни к черту, аэродромы расположены вдали от фронта и прочее в том же роде. Так что теперь? Сидеть, сложа руки? Прикажете воевать вслепую?
Генерал Виноградов молчал: сказать ему было нечего.
Молчал и член Военного Совета фронта Хрущев: с некоторых пор он старается не вмешиваться в чисто военные дела, уяснив на собственном горьком опыте, что мало что в этих делах смыслит, а каждое его вмешательство выходило ему же боком. Никита Сергеевич до сих пор не может забыть то унижение, которое испытал в кабинете Сталина после краха наступления под Харьковом в сорок втором году. Да и Ватутин не из тех, кто готов идти на поводу у своего ближайшего окружения. Но безответственности и разгильдяйства действительно через край, и здесь он кое-кому хвост постарается прищемить.
— Разведка — глаза и уши армии, — постарался сгладить конфликт маршал Василевский известной банальностью. — Однако уши у нее не должны быть ослиными, а глаза медвежьими, который, как известно, видит на некотором удалении лишь то, что движется. Я имею в виду тот случай, когда ваша разведка приняла фанерные макеты танков, выставленные немцами напоказ, за настоящие. Наконец, из вашего доклада, генерал, напрашивается вывод, что вы явно завышаете силы противника… так, на всякий случай. Я читал ваш предыдущий отчет и заметил, что данные, которые вы привели сегодня, расходятся с теми, на которых вы настаивали вчера. И это расхождение не похоже на уточнение, а, скорее всего, на ваши новые предположения. Между тем ваши предположительные данные неминуемо заставляют командование фронтом приходить к предположительным решениям. У меня к вам настоятельная просьба, генерал: постарайтесь за оставшееся время до начала операции получить от ваших подчиненных более точную информацию о противнике и его планах.
— Будет исполнено, товарищ маршал. Разрешите еще несколько слов?
— Да, прошу вас.
— Как мне донесли всего полчаса назад, немцы срочно готовят оборонительные позиции на захваченных сегодняшней ночью высотах. Данные эти проверяются и уточняются…
— Хорошо, генерал! — отмахнулся Ватутин, считающий себя здесь самым главным. — Мы вас не задерживаем. — И, едва разведчик вышел, заговорил, подводя итоги дня: — Итак, что мы имеем? Мы имеем такую ситуацию, что надо бы хуже, да некуда. Яснее ясного, что противник предвидел возможность нашего контрудара: скрыть от его разведки перемещение двух полнокровных армий — дело совершенно невозможное. Манштейну оставалось выяснить, где мы нанесем удар. И когда наши войска начали скапливаться севернее Прохоровки, он усилил нажим на обороняющиеся армии Крюченкина и Катукова, обескровленные в предыдущих боях. В результате мы лишились выгодных плацдармов для нанесения массированного удара сжатым кулаком по танковому корпусу СС. Более того, нам снова приходится брать у Ротмистрова еще одну танковую бригаду, чтобы удержать противника на северном берегу Псёла. Без контратаки на захваченные им плацдармы не обойтись. Необходимо связать эту новую дивизию по рукам и ногам, чтобы Манштейн не мог использовать ее для нанесения удара по нашему правому флангу. Боевые действия наших войск за минувшие дни со всей очевидностью доказали, что лишь активная оборона дает положительные результаты. Даже короткие удары наших танков и пехоты по наступающим войскам противника заставляют его топтаться на месте, а иногда и терять захваченные территории. Следовательно, чем дальше мы будем оттягивать контрудар по 2-му корпусу СС, тем больше у Манштейна шансов захватить Прохоровку и выйти на оперативный простор. Без атаки… без массированной атаки танковых корпусов мы так и будем идти на поводу у противника. Надо смять их оборону… тем более что за ночь они создать ее не смогут, — раздавить их артиллерию, расчленить танковые части противника, выйти на его тылы, отрезав тем самым от баз снабжения. Другого выхода я не вижу. Теперь все зависит от командующих армиями.
И Ватутин бросил карандаш на карту тем жестом отчаяния, который лишний раз подчеркивал, что коли так сложилось, как сложилось, то тут уж ничего не поделаешь.
В помещение заглянул начальник оперативного управления фронта и остановился в нерешительности, ожидая, когда командующий закончит свою речь.
Ватутин, заметив его, спросил:
