взвода, такая задача, то ее бы поставили письменно, а потому оставаться нельзя: действительно, побьют, и задерживать немцев нечем. Тем более что… вон они, фрицы-то, снова идут в атаку, но уже вдоль железки, где мин, судя по всему, нет, и все танки и бронетранспортеры теперь исключительно на позиции его взвода.
И Николаенко решился:
— Ладно, отходим, — произнес он, покривившись лицом точно от непереносимой зубной боли. И уже в полный голос: — Взвод! Слушай мою команду! Перебежками! В противотанковый ров! По рву — к лесу! Вперед!
И люди, даже не дослушав его команды, бросились ко рву. И Николаенко самым последним.
Им повезло: леса они достигли беспрепятственно, даже запасники. Но дальше дела пошли хуже. Почти одновременно с ними к лесу с другой стороны приблизились немцы, пришлось отстреливаться, бежать, натыкаясь на деревья, а затем уже и по открытой местности, и когда добежали до опустевших окопов возле хутора, то сил бежать дальше не осталось, люди задыхались и не могли стоять на ногах. Но главное, от взвода, состоявшего из зеленой молодежи и запасников, осталась одна молодежь: неуклюжим и тяжеловесным запасникам такие гонки оказались не под силу.
Им повезло еще раз: здесь, на краю горящего хутора, среди яблоневых садов, они застали противотанковый дивизион «сорокопятчиков», который остался без пехотного прикрытия. Вместе с этим дивизионом взвод Николаенко более часа отбивался от наседавших эсэсовцев, люди глохли от разрывов бомб, мин и снарядов, задыхались в дыму и пыли, но продолжали стрелять… пока были снаряды и патроны. В конце концов немецкие танки прорвались на позиции дивизиона и, раздавив оставшиеся пушки, двинулись в сторону какого-то села, видневшегося на взгорке. Лишившиеся орудий артиллеристы и остаток взвода Николаенко — общим числом около шестидесяти человек под командой старшего лейтенанта-артиллериста по фамилии Пивнев — вынуждены были отходить в ту сторону, где продолжали удерживать позиции другие полки и батальоны воздушно-десантной дивизии, но все так перемешалось, что отступающие то и дело натыкались на группы немецких гренадер, как правило с двумя-тремя танками или бронетранспортерами, действующих уверенно и, можно сказать, нагло в этом аду, как будто все они были заговоренными, так что один их вид вызывал у Николаенко такую лютую ненависть и злобу, что он готов был рвать их голыми руками и грызть зубами, но старший лейтенант Пивнев, человек, видать, бывалый, с орденом Боевого Красного Знамени на пропыленной и пропотевшей гимнастерке, командовал уверенно, на рожон не лез и людей своих в пекло не посылал. Тем более что патронов оставалось по нескольку штук на винтовку и по полдиска на автомат.
И все-таки ближе к вечеру они нарвались на гренадер, заметив их слишком поздно. Пулеметным огнем группа была рассеяна, Николаенко видел, как метрах в двадцати от него споткнулся на бегу старший лейтенант Пивнев, к нему кинулись двое артиллеристов, подхватили и поволокли к оврагу. А Николаенко с десятком бойцов был отсечен от оврага танками и пехотой, вынужден был то бежать, петляя из стороны в сторону, то ползти по измятому и опаленному огнем пшеничному полю, но не вперед, а назад, хотя никто из них не представлял, в какой стороне этот самый перед, а где зад.
Наконец они достигли глубокого оврага, благо все холмистое пространство было изрыто ими вдоль и поперек. Здесь, среди зарослей диких яблонь и терновника, уже таились десятка два бойцов из их дивизии, в пылу боя отбившиеся от своих частей. Было решено пересидеть до темноты, а дальше действовать по обстоятельствам.
Поскольку других офицеров не нашлось, Николаенко взял командование на себя. Первым своим приказом он назначил наблюдателей по одну и другую сторону оврага, чтобы не быть захваченными врасплох. Остальных рассредоточил вдоль более крутого ската оврага и разрешил отдыхать.
К ночи все начало успокаиваться, хотя то в одном, то в другом месте вспыхивала ожесточенная перестрелка и так же неожиданно обрывалась.
Похолодало, пошел дождь. Почти непроницаемая чернота окутала землю. И в этой черноте Николаенко повел людей, ориентируясь все по тому же оврагу, надеясь, что где-то там наверняка должны быть наши позиции. И точно, вскоре они услыхали движение массы людей, но что это за люди и куда они движутся, понять было невозможно. Чем ближе они подходили к невидимой во тьме дороге, тем явственнее звучали шаги множества людей, бряцало оружие, всхрапывали лошади, и только различив родной русский мат понукающих лошадей ездовых и злые команды командиров, Николаенко и его люди поняли, что добрались до своих, и пристали к одной из колонн.
Николаенко шел как в бреду. Горели натруженные ноги, оттягивал плечо немецкий автомат. Хотелось пить. Но больше всего одолевала усталость. Тело ныло, требуя упасть в траву и забыться, ничего не знать и ничего не слышать. Но какая-то сила гнала его вперед, как гнала она и сотни других красноармейцев и командиров. Иногда он вдруг приходил в себя и пытался понять, где он и куда идет. Тогда в тревоге окликал своего помкомвзвода Мамаева, и тот не сразу, но откликался:
— Тут я, командир, тута. И остальные тута.
— А куда мы идем? — беспокоился Николаенко.
— А черт его знает, куда! Куда все, туда и мы. Тут, похоже, вообще никто не знает, куда мы идем. Довоевались, мать их растак…
Негромкий, но требовательный голос оборвал рассуждения Мамаева:
— Стой! Кто такие?
— А вы кто такие? — вопросом на вопрос ответил Николаенко, будто выныривая на поверхность из полудремы, как, бывало, выныривал в детстве из теплой воды заросшего водорослями пруда.
— Капитан Угрюмцев, — ответили ему. И еще тише: — Командир роты сто восьмого заградотряда. Ваши документы, — и тусклый лучик фонарика
