голозадых засранцев, что увлеклись даровыми сексуальными утехами. Пощады не было никому. Увидев все кошмарные зверства, что натворили в этом селении тевтоны, мои парни не знали ни жалости, ни сожаления, фигурально говоря, намалевав на своих щитах лозунг «смерть тевтонам».
Конечно, дети, которые шли за нами, видели многое, что им видеть не следовало. Однако оставалось смириться с тем, что и дальше вся наша жизнь, вся ее кровь, боль и грязь, будет протекать прямо у них на глазах, и никуда от этого не деться. Нет у нас спокойного и уютного места, куда мы могли бы их спрятать подальше от этого мира, совершенно лишенного даже малейших признаков гуманизма и толерантности. При этом, не отпуская детей далеко от себя, я обратил внимание, что мальчишки хотя и побледнели, но для своего возраста держатся неплохо. О девочках я и говорить не буду, такие ужасы совсем не для них; Птица то и дело закрывала рукой глаза то одной, то другой – да они и шли, уткнувшись в нее с обоих боков и крепко обхватив руками. А вот Танцор оказался совсем никакой. Его шатало, как соломину на сквозняке, несколько раз он принимался блевать. Совсем расклеился бедолага – если даже прямо сейчас его начнут убивать, он не сможет даже убежать. Встанет, опустив руки, вылупит свои бессмысленные глаза – и хоть режь его на куски. Но мы уже смирились с тем, что Танцор для нас – как чемодан без ручки, который и тащить неудобно, и бросить тоже никак невозможно. Ничего, прорвемся.
В тот момент, когда казалось, что мои парни уже закончили работу и незачищенным от тевтонов остался только маленький пятачок у сожженного храма неизвестного бога, вдруг раздался пронзительный – то ли женский, то ли детский – крик боли и ужаса, улетающий в небеса, и мы все почувствовали, как все в мире вокруг нас ощутимо изменилось к худшему. В висках вдруг заломило, грудь сдавило тяжестью, на языке появился неприятный железистый привкус, а руки-ноги стали ватными и совершенно непослушными.
Продолжалось это не более нескольких ударов сердца, потому что сперва Димка дотянулся левой рукой до своего амулета и мертвеющими губами начал шептать какие-то слова, поле которых боль из висков отступила и стало легче дышать. Едва только я смог перевести дух и попробовать сообразить, что же нужно делать в такой ситуации, как шедший на шаг позади меня отец Александр произнес свое коронное «Изыди, сатана», после чего на ясном небе над нами что-то сильно грохнуло, в воздухе потянуло запахом озона, а то, что пыталось свести нас с ума и подчинить своей воле, куда-то исчезло и не собиралось больше возвращаться. Спецэффекты при этом оказались значительно слабее, чем в тот раз, да и отец Александр даже и не думал падать с ног.
Броском преодолев последние три десятка метров, моя группа и группа Змея почти одновременно выскочили на площадь перед пепелищем, в которое превратился храм. Там мы обнаружили начертанную на земле острием меча пентаграмму, и распятую в ней обнаженную девушку-подростка с вырезанным сердцем. Рядом, роняя в пыль слюни, на четвереньках ползал по земле тип в черном мундире, поверх которого была надета вороненая кираса. В отличие от предыдущего посланца Зверя этот был живехонек, но разума в его теле оставалось примерно как у полугодовалого младенца.
Как я могу предположить, у этой разновидности слуг Сатаны тело еще вполне человеческое, а вот души – даже грязной и черной – уже нет, и ее заменяет дьявольское начало. Когда отец Александр прочитал экзорцизм, то Сатана был изгнан из этого тела, оставив после себя незарастающую пустоту.
Но это предположение надо было проверить и поручил я это Колдуну, впечатленный тем, как он совсем недавно прямо при мне лихо раскатал Кобру и Птицу.
– Это амеба, товарищ капитан, – подтвердил Колдун, прикоснувшись рукой ко лбу ползуна, который, упершись в него, остановился и начал пускать в пыль длинные нитки слюней, – У него сейчас нет ни мыслей, ни желаний.
Согласился с Колдуном и отец Александр, который в последнее время начал часто, как говорится, петь одним голосом с мальчиком, несмотря на то, что, насколько я понимаю, природа сил, которыми они обладали, была совершенно различной и при этом даже немного несовместимой между собой.
– Да, отчасти это так, – ответил отец Александр, после того как, приказав Змею пристрелить животное, я поделился с ним этими соображениями. – Но и это тоже не вся правда. Самое главное, что в мальчике совсем нет зла, его душа совершенно чиста, и данная ему сила сама по себе ничем не окрашена. Это значит, что здесь, где нет тех, которые могли бы нам это запретить, мы вполне можем работать с ним в одной связке. Он ловчее со своей силой и чувствительнее меня, а я гораздо сильнее его, но при этом куда как более неуклюж. Когда несколько минут назад нас атаковало зло, отрок Димитрий поставил что-то вроде защитного барьера, что дало мне время подготовиться к изгнанию Сатаны…
Он немного помолчал и добавил:
– Очень хорошо, что мы успели до того момента, как из-под контроля вышла Кобра. Мало не показалось бы никому.
Пока мы разговаривали с отцом Александром, мои парни закончили прочесывание развалин поселка и вывели на площадь последних оставшихся в живых его жителей – примерно два десятка одетых с претензией на античность пацанов и девчонок в возрасте чуть постарше, чем гаврики Птицы, и еще несколько молодых женщин – некоторые из них были сильно избиты и прикрывались рваными лохмотьями. Все остальные обитатели этого селения были мертвы, а ведь на мой выпуклый командирский глаз раньше тут могло проживать от тысячи до полутора тысяч человек. Теперь требовалось собраться с мыслями и решить, что же нам делать дальше.
Анна Сергеевна Струмилина.
Такое я могла видеть только в фильмах о зверствах фашистов. Но сейчас это было вовсе не кино, а самая настоящая реальность, и абстрагироваться
