латинянина, ни хозяина, ни раба, а только лишь дети твоего Бога». Магистры, комтуры, первосвященники и прочие жрецы херра Тойфеля – это, кстати, тоже народ, его плоть от плоти и кровь от крови. Будет ли им хорошо, когда их господин умрет, а они сами останутся не у дел?
– Их господин умрет в любом случае, – ответила я, – и этого уже не изменить. Падре Александр и гауптман Серегин в этом деле действуют согласно освященного веками права сильного устанавливать свои порядки и указывать слабому, как ему жить. Поверь, за ними стоит такая сила, что если мы заупрямимся и они обратятся к ней за помощью, то наш народ в течении месяца будет либо принужден к эмиграции отсюда, либо уничтожен всего за несколько дней. Нам, тевтонам, лучше подчиниться и склонить свои головы перед неизбежным.
И ведь для тех, кого гауптман Серегин может призвать сюда, мы будем всего лишь не желающими сдаваться врагами, избежавшими в свое время положенной безоговорочной капитуляции. А если враг не сдается, то его уничтожают. Сейчас там, в верхних мирах, это делается куда более страшными способами, чем во времена моего деда и твоего отца.
– Куда уж страшнее, – вздохнул мой папа, – ты, дочь, просто не читала военных дневников своего деда и других ветеранов той войны. Ты думаешь, зря наши предки, которые совсем не были трусами, бежали без оглядки оттуда сюда? В противном случае они просто не надеялись выжить, а ведь с ними было почти сто тысяч беженцев – женщин и детей из осажденного русскими Бреслау. Мой отец писал в своем дневнике, что в те последние дни в нашем мире огромные массы русских танков рванулись вперед, как пожар в ветреный день по сухой траве, проходя в день по двести километров. В то же время корпус фон Меллентина, даже бросив обозы и беженцев, мог пройти не более ста, а с ними так и вообще всего пятьдесят километров. В те дни по всей немецкой земле стоял великий страх. Твоему деду и другим тогда казалось, что, подобно новому потопу, русские идут на запад только для того, чтобы отомстить за вероломное нападение, сожженные селения и вытоптанные поля, уничтожив в Германии всех немцев до последнего и превратив ее в безлюдное пепелище. Я тоже думаю, что раз твои друзья настроены теперь куда более миролюбиво, чем тогда, то надо этим воспользоваться и заключать с ними соответствующий договор, который обеспечит нашу безопасность…
Мы оба замолчали. Папа потому, что уже сказал все что хотел, а я оттого, что некоторые вещи говорить было еще рано. Я провела с гауптманом Серегиным и его командой месяц, и прошла в их глазах путь от раненой и беспомощной пленницы, которую «пристрелить не поднялась рука», до надежного боевого товарища, которому можно доверять ответственные задания. И это доверие со стороны гауптмана Серегина, падре Александра, фройляйн Кобры и других, знаете ли, дорогого стоит. Не то чтобы я чувствовала себя чужой среди тех людей, которые окружали меня с самого детства – совсем нет. Просто появился некоторый холодок, все более и более усиливающийся при виде тех вещей, которые я считала естественными с самого детства, но которые были совершенно неприемлемы для моих новых друзей.
Я имею в виду рабство, практикующееся повсюду в этом мире и абсолютно неприемлемое для русских. Хотя надо сказать, что мы, тевтоны, довели рабство в этом мире до новых высочайших величин, лишив рабов не только права на свободный выбор места жительства и рода занятий, как в других местах*, но даже права называться человеком, превратив их в какое-то подобие говорящих животных, и херр Тойфель поощрял такое отношение. Но как можно называть животными мою нянюшку Аделин, старого дворецкого Филиппа, который, кажется, был уже неотъемлемой принадлежностью нашего дома и других домашних слуг, которыми был полон наш дом, ведь тевтонами в нем были только я, папа и охрана…
Примечание авторов: *
Мысленно внутри себя я вернула всем этим людям человеческое звание – впрочем, как и тем несчастным, что бредут сейчас по дороге в сторону столицы. Но как сказать об этом папе, который, несмотря на все свое широкомыслие, твердо убежден в том, что нам, арийцам, заповедано править людьми низших рас? Исключение в этом правиле он может сделать только для Аделин – и то только отчасти, поскольку изначально не считает женщину равной мужчине, и лишь для меня, своей любимой дочери, делает исключение, так как сам, по известной вам причине, воспитывал меня, будто я мальчик. Как сказать об этом куда более простому чем папа, обер-фельдфебелю Гапке? Как сказать об этом его солдатам-латникам? Не знаю! Возможно, надо все делать постепенно, шаг за шагом. Первым делом их надо освободить от власти их злого господина Тойфеля, затем повести к новому Богу, а уж потом объяснять, что их слуги и работники – это такие же люди, как и они сами. Голова от таких мыслей кружится. Нет, я так не могу, пусть об этом подумают падре Александр и гауптман Серегин, а я займусь чем-нибудь попроще, например отстрелом врагов, и одновременно буду любить тех, кто мне близок.
К Южным воротам мы, как и было рассчитано, подъехали за несколько минут до наступления полудня. Там творилось что-то ужасное – текущая по дороге людская река просто не могла протиснуться в узкий проход воротного проема, перекрываемый опускаемой решеткой, и тем самым создавалось ужасное столпотворение. Орали, размахивая копьями и мечами, охрипшие стражи ворот, и метался ополоумевший от обилия народа привратный жрец херра Тойфеля, назначенный выискивать крамолу среди путешествующих. С удвоенной энергией щелкали бичи надсмотрщиков, выли, предчувствуя свой смертный час, сервы, и почти беззвучно плакали юные «овечки» в фургонах…
Я уже думала, что мы застряли тут надолго. Но магистерская полоса на плаще папы сотворила настоящее чудо – и нас с извинениями и поклонами,
