горе».
Он любит природу, которая волнует его до боли душевной. И эти свои чувства, свое волнение он стремится передать зрителю. Он не копирует ее, как бесстрастный фотограф. Он ищет в ней поэзию, те тайные струны, которые созвучны душе художника. Для него «пейзаж - это лик родины». «Пейзаж ценен настроением, а настроение - это скрытая мысль». Эту мысль-настроение он ищет в просторах неба. Она неуловима, для многих недоступна. Небесные выси лишь посвященным открывают свои тайны, и те живописцы, кому удается проникнуть в них, создают неотразимо волнующие картины природы. Вспомним состояние неба в пейзажах Ф. Васильева, И. Шишкина. Именно небо, облака создают очарование широко известной картины А. Рылова «В голубом просторе». Илья Сергеевич признается: «До чего непостижимо трудно передать настроение неба!.. Сколько времени я проводил безрезультатно за писанием неба и облаков! Вместо неба иногда у меня на холсте получалась вата, а облака были словно высеченными из камня». Упорным, настойчивым трудом и, конечно же, высоким мастерством Глазунову удалось в пейзажах покорить загадочное небо.
В приволжских городах он дотошно интересовался их историей, добираясь до ее глубинных корней. Как профессиональный исследователь, он посещал краеведческие музеи провинциальных городов, беседовал со старожилами, бывалыми людьми, собирал древние иконы, которые привозил в Ленинград и передавал в Русский музей. Он радовался каждой иконе, найденной где-нибудь на чердаке крестьянской избы или в темном чулане городской квартиры. Но этот его бескорыстный, благородный порыв был расценен недоброжелателями как стяжательство и злонамеренно использован для клеветы и травли.
Тяжело досталась Илье Глазунову и его дипломная работа, названная художником «Дороги войны». Его отрочество прошло в блокадном Ленинграде. Впечатления тех жутких трагических месяцев накрепко сохранила цепкая память. Такое не забывается.
«Отец и все мои родные, жившие с нами в одной квартире, умерли на моих глазах в январе-феврале 1942 года. Мама не встает с постели уже много дней. У нас четыре комнаты, и в каждой лежит мертвый человек. Хоронить некому и невозможно. Мороз почти как на улице, комната -огромный холодильник», - вспоминает Илья Сергеевич.
И не триумф победы, а трагедию поражения изобразил Глазунов в «Дорогах войны», показав обнаженную правду, что в те 50-е годы считалось недопустимым и расценивалось как «клевета на действительность». (Этот стандартный ярлык сионистская критика приклеила и к моим романам «Любовь и ненависть» и «Во имя отца и сына».) Напиши такую картину кто-нибудь из «рядовых» студентов, и она могла пройти незамеченной. Но Глазунов уже находился под надзором как официальных властей, так и художественной общественности. Его имя было «на слуху».
Руководство института имени Репина приняло дипломную работу в штыки, требовало переделать, взять другую тему. Глазунов был непреклонен. Это черта его характера. Не упрямство, а убежденность в своей правоте. Для поисков характерных типажей он едет со своей молодой женой Ниной в Сибирь, там встречается с заключенными и строителями БАМа, интересуется их судьбами, делает зарисовки, этюды. В Сибири он открывает для себя новую страницу отечественной истории. И снова собирает иконы, чтобы сохранить их для потомства.
«Сибирь напоила меня густыми запахами своих трав, очаровала бескрайней тайгой, могучими реками, голубыми грядами гор на далеком горизонте. Благословенные, влекущие края». В Хакасии он услышит о расстрелах в годы гражданской войны женщин, стариков, детей карателями, которыми командовал юный Аркадий Гайдар. «Трупами невинных набивали колодцы... В Хакасии помнят навечно злодеяния Аркадия Голикова-Гайдара - карателя и садиста».
Там же, в Сибири, он открывает историка, медика, археолога, патриота Василия Флоринского и представляет его читателям своей книги «Россия распятая», выдержки из ко -торой я цитирую в настоящем очерке.
«Должен сказать, - пишет Илья Сергеевич, - что его труды (и особенно книга «Первобытные славяне», которую я читаю и перечитываю) оказали самое глубокое воздействие на меня как на художника, вызвали к жизни лавину чувств и образов, что нашло потом свое отражение во многих моих картинах-раздумьях о судьбе Родины».
После окончания института Глазунову с большим трудом удается сначала «зацепиться» в Москве, снимая тесный угол без прописки, а со временем, благодаря поддержке друзей и поклонников, получить жилплощадь в столице. Его творческий диапазон неограничен, фантазия неистощима. Он много читает, по-своему осмысливает прочитанное, берет под сомнение официальные точки зрения, предлагает свои версии и аргументированно отстаивает их. Он преклоняется перед Ф. М. Достоевским, делает блестящие иллюстрации к его произведениям, создает глубокие по психологической трактовке портреты гения русской литературы. Он словесно рисует его портрет: «Достоевский... Большой лоб с могучими, как у новгородских соборов, сводами надбровных дуг, из-под которых смотрят глубоко сидящие глаза, исполненные доброты и скорби, глубокого раздумья и пристального волевого напряжения. Болезненный цвет лица, сжатый рот, скрытый усами и бородой».
И в то же время он довольно критически относится к Льву Толстому и Максиму Горькому. Он - убежденный монархист, не скрывает своих взглядов. Его раздражают слова «советское искусство», «советский художник». Он говорит: «есть русский художник, армянский, грузинский, эстонский. Так же и искусство: есть грузинское, русское, армянское. Они разные, непохожие». Разве можно назвать помпезные самоделки Зураба Церетели русским искусством или Сарьяна - русским художником? Он не приемлет Радищева с его «Путешествием из Петербурга в Москву», сурово расправляется с масоном-русофобом Чаадаевым. С язвительной иронией говорит Глазунов о гумилевской «Евразии». Как исследователь-филолог он пишет о творчестве Пушкина, открывая неожиданные грани в жизни русского гения. Поражает удивительная эрудиция Ильи Сергеевича по самому широкому кругу вопросов, независимость и ори -
