надо съездить в офис. У нас пара встреч, если ты помнишь. Да, и не забудь, ты приглашен вечером на наш семейный ужин. Без тебя я свою мать один не выдержу.
У выскальзывает из кресла и идет в гардеробную. Ли застегивает пиджак, расслабляет плечи и уже спокойно смотрит на часы, он слишком хорошо знает Чихо, и если он делает вид, что не слушает, это не значит, что он не слышит. Минхеку даже кажется, что он прекрасно рассмотрел в его глазах все, в чем Чихо не хочет признаваться, и то, что тот всё-таки нихрена не вспомнит сказанных только что слов и свяжется с этим мальчишкой, разве что неоновой вывеской на лбу не мигает. Но вслух Ли этого не говорит, только бурчит уже в спину уходящему Чихо:
— Ну да, давно мечтал провести очередной свой вечер, слушая, как вы грызетесь.
***
Чимин вваливается в квартиру Чона на следующий день после обеда. Чонгук не хочет ни о чем рассказывать. Это больно. Ему даже не нужно это вспоминать, потому что нет смысла вспоминать то, что и так не забыто. Все, что сейчас на нем есть — это напоминания. На шее — синие отпечатки пальцев Чихо, на затылке незаметная ссадина, потому что зеркало все-таки треснуло, и мелкие осколки оцарапали кожу, под ключицами следы от зубов и фиолетово-бардовые пятна, оставленные его губами. Где-то еще — на ребрах и бедрах — синяки и царапины. Чонгук чувствует метки повсюду. На спине, на руках, на пояснице, но он боится присматриваться. Он даже не прикасается к себе. Ему не нужно трогать, чтобы понять, отчего болит и зудит кожа здесь или там. Чонгук помнит, как получил каждую из этих отметин, помнит все, что он чувствовал внутри и снаружи. Поэтому, когда Чимин тянет его за собой на кухню и усаживает перед собой на стул, он молча натягивает рукава толстовки до самых кончиков пальцев, вжимает голову в плечи, прячется словно, зарываясь подбородком в длинный ворот, и думает о том, что лучше его другу не видеть, что там, под плотной серой тканью, на его теле расцветают следы.
Чонгук долго пытается уйти от ответа, переводит тему и даже, чтобы отвлечь Чимина, наспех готовит для него любимый рамен, но Пак не сдается. Чонгук берет недопитую кружку кофе с кухонной тумбы, ставит ее на стол, пока Чимин дуется и, скрестив руки на груди, смотрит в окно. Небрежно растрепанная рыжая чёлка закрывает весь лоб и даже брови, которые Пак задумчиво хмурит. Чонгук подмечает это по ярким складочкам над переносицей и на пару секунд задерживает взгляд на его лице. Он знает, что придется все ему рассказать.
— Чим, — напряженно опускаясь на стул, зовет Чонгук. Двигает кружку на одну линию с ложкой и кладет рядом вытянутые нетронутые кубики сахара так, словно выстраивает между ними воображаемую стену.
Говорить по-прежнему нет никакого желания, Чонгуку кажется, что в этом нет никакого смысла. Он так тщательно прятал свое прошлое, запирал его поглубже, за семью печатями оставляя это только для себя, что сейчас слова наотрез отказывались ложиться на язык. Чон лишь думает, что чего он всё это время избегал, всё же должно было произойти. Кто-то всё-таки должен был рано или поздно содрать с него кожу, поковыряться внутри металлической арматуриной и вывернуть к чёрту наизнанку. Рано или поздно. А лучше бы и никогда. Потому что ничего уже не изменить, сколько не говори, и смысла в действительности совершенно точно нет. И от этого всего в голове, где-то глубоко под черепной коробкой, что-то истошно долбится, заставляя, залпом осушить остатки кофе, и поспешно вернуть кружку на место. Чтобы линия не разрывалась.
Железные ножки противно скрепят по кафелю, когда Чимин придвигается ближе и щёлкает пальцами перед лицом напротив. Потому что Чонгук явно слишком настойчиво буравит взглядом кофейный осадок на дне чашки, в попытках найти там если не защиту, то хотя бы подходящий ответ. От всей этой ситуации Паку становится почему-то не по себе. И разве что больше всей этой идиотской молчанки, Чимин ненавидит поиски причин той самой скрытности, которыми Чонгук себя мучает последнее время. Чимин даже думает, что возможно он действительно не имеет права буравить буквально на таран двери, на которых огромным красным табло мелькает «Не входить!», но, в конце концов, они друзья, и что бы там не произошло вчера в этом трижды проклятом отеле, он хочет помочь.
Когда Чонгук все-таки сдается и рассказывает, он не поднимает глаз, с повышенным вниманием изучая выстроенную им самим абсолютно глупую линию на столешнице, а Чимин долго сидит, уставившись в свою тарелку, и молчит.
— Я вообще неверующий, но, Господи… как так? Ты брат У Чихо? — не выдерживает Пак, он чуть ли воздухом не давится от негодования. Резко спускает рукава рубашки от локтей и случайно громко хлопает ладонями по столешнице, заставляя Чонгука вздрогнуть, и осторожно кивнуть в согласии.
— Ты из кожи вон лезешь, чтобы продлить жизнь мамы. Ты еле концы с концами сводишь, и я никогда не забуду то время, когда ты только пришел к нам… Ты же не доедал, и даже сейчас все, что ты зарабатываешь, ты тратишь на больницы. А твой брат один из богатейших людей в городе… Господи, Чонгук, — когда пораженный голос Чимина снова раздается между ними, в воздухе как будто что-то щелкает, и Чонгук не может гарантировать треснул ли это монолит того неприкосновенного внутри него, или же что-то просто-напросто упало где-то в соседней комнате. — И как Земля таких носит? Какой же он урод! — Чимин поднимается нервно, чуть ли не роняя свой стул спинкой назад, и идет в коридор за сигаретами. Ему нужно все это обдумать и покурить, потому что он не очень-то ожидал такое услышать, а особенно увидеть всю эту расползающуюся в глазах Чонгука боль, когда хочется рухнуть перед ним на колени и просто обнять.
Чонгук сжимается весь, забирается с ногами на стул, обхватывает себя руками и, положив голову на колени, бездумно пялится сквозь стену в пустоту, глаза не цепляют ничего вокруг, все расплывается неясными очертаниями, и Чон только и может, что вспоминать последний заказ и думать о той вспыхивающей искрами ненависти в глазах Чихо, когда он его узнал.
