Чихо урывками выдыхает раскалившийся в легких воздух, вытягивает из кармана телефон и выбивающими дробь пальцами пытается набрать номер Минхека. Не получается. Экран попеременно то уходит в режим блокировки, а то и вовсе гаснет. Потому что сознание постоянно ускользает и теряется в лабиринтах происходящего, в не стихающих вопросах: как смотреть в глаза своему Чонгуку, и смотреть ли вообще, как к нему подобраться, как оживить, как избавить от этой боли, если такое хоть сколько-нибудь теперь возможно. И когда сигарета неожиданно обжигает кожу неравномерно тлеющим фильтром, Чихо смаргивает, фокусирует плывущий взгляд и заставляет себя перебирать чужие цифры на память, чтобы отвлечься хотя бы так. Минхек поднимает трубку после шестого гудка, почти на седьмом — Чихо просчитывает — и соглашается приехать даже без объяснений, просто услышав подавленность в голосе и адрес медицинской клиники.
Только спустя двадцать минут Чихо решается зайти обратно в больницу и подняться по лестнице к погруженной в мертвую тишину палате. Еще через сорок ему разрешают зайти, потому что Чонгук просыпается и отказывается реагировать на окружающих. Он сидит на разворошенной кровати, потерянный, надломленный, разбитый вдребезги и даже не моргает. Смотрит тусклыми, заледенело-выцветшими глазами в перевернутые кверху ладони на своих коленях. Едва ли осознанно. Взгляд пустой и серый совсем, а зрачки узкие-узкие, теряющиеся на фоне потрескавшейся стеклянной радужки, в матовой темноте которой больше нет места блеску, Чонгук сам пропадает в этой бездне, падает и даже руки не тянет на помощь, просто отгораживается, опуская тяжелые веки. А Чихо шевельнуться не может, застывает в двери и ни шагу вперед. Что он должен сказать? Ни одно «прости» не искупит его пороков и бесконечности той вины, что удавкой перетягивается вокруг его шеи, петля за петлей. Но говорить не приходится. Чонгук вскидывается, распахивает свои огромные глазищи, сползая босиком на заезженный каталками ламинат и утягивая за собой белоснежную простынь, ступает на пол и зовет Чихо по имени. Жалобно так, почти со всхлипом, не оставляя даже крошечной возможности не раскрыться навстречу. Правда, стоит Чихо подскочить к нему, Чонгук не удерживает себя, обмякает в объятиях, но не обнимает в ответ. Кладет голову на плечо и медленно-медленно дышит: успокоительные методично бьют по затылку и вырубают функционал на раз — ничего не существует, все нереально, и мир, монохромно черный, с переходами на грязно- серый, без солнца и теней, больше не греет. Точно так же, как и чужие-родные руки.
Минхек застает их уже в коридоре, когда Чихо подписывает какие-то бланки, чтобы забрать Чонгука и избавиться от настоятельной рекомендации оставить его здесь. Малыш сидит у него на коленях, равнодушно уткнувшись в шею и перекинув ноги на соседний стул, и кому из них двоих нужно остаться в клинике больше, Ли не знает. Болезненный, бледный вид Чихо подкидывает в голову не самые оптимистичные картинки, а про Чонгука Минхек и вовсе предпочел бы промолчать. Худой, измотанный и безвольный он скорее напоминает растерзанную, с перебитыми держателями марионетку, растрепанную куклу, которую куда не приткни — там и останется умирать. Поэтому подойти становится как-то на раз очень сложно, но Чихо подтаскивает лежащий рядом вместе с ключами телефон, и Минхек избавляет его от нужды снова звонить — окликает его, прорезая загустевший в немой боли воздух, и подходит к обессиленным братьям.
Чихо приходится пересадить Чонгука в мягкое кресло в боковой приемной напротив, где поменьше проходящих родственников и больных вместе с назойливым персоналом. Его не хочется оставлять, даже Минхек тянет руку, чтобы погладить младшего по голове, поддержать, но, наткнувшись на отрешенный взгляд и забитую вымученную недоулыбку, так и не прикасается. Скользит глазами в непонимании с одного на другого и отходит к окну, когда Чихо присаживается на корточки перед Чонгуком и гладит его по острым линиям колен в прорезях джинсов.
— Подожди меня, я сейчас вернусь. Только не уходи никуда, ладно?
Ответа Чихо не дожидается, Чонгук даже не кивает, замирает, глядя в том же направлении, где только что стоял Минхек, и устало подбирает под себя ноги, молча откидываясь на спинку. У вздыхает, понимая, что, по сути, и не надеялся, что на него обратят внимание, и отходит к другу, но следящего пристального полувзгляда от Чонгука так и не уводит. Минхек внимательно ловит каждое слово, матерится еще после первых двух и хмурится, рефлекторно выправляя плечи, когда по спине табунами ползут липкие противные мурашки.
— Мин. Его мама, она… она же умерла, из-за меня. Это я всё, — Чихо проводит языком по высохшим губам и нервно закусывает нижнюю, скрещивая руки и сжимая пальцы на сгибах локтей. Говорить это вслух больно. Но сказать это, чтобы не разорвало изнутри от тягостного убивающего молчания, нужно. — Я же ведь не знаю, как мне теперь жить с этим, что мне… Что мне теперь делать? Что мне с ним делать? Я даже оставить его не могу. Боюсь, что он совсем распадется без меня.
Минхек не решается прервать его, позволяет сказать, прошептать о своих страхах, просто в какой-то момент сжимает чужое плечо, выражая безмолвную поддержку, выпрямляется в своей фирменной твердой осанке и спрашивает, что от него потребуется. Потому что в одиночку эти двое не справятся, а стена, о которую можно хоть на минуту опереться, Чихо сейчас нужна как никогда. Он напуганный, выбитый с привычной круговой орбиты в ширящуюся черную дыру чонгуковой жизни, бледный и такой виноватый, что становится даже страшно. Минхек впервые не находит нужных слов, не знает, что еще тут можно сказать, а потому принимает на себя всю бумажную волокиту и организацию похорон, позволяя Чихо аккуратно подтянуть брата на себя и забрать Чонгука домой.
***
До квартиры Чихо они едут молча. Отвозить младшего к нему домой У отказывается категорически, он не хочет отпускать Чонгука от себя ни на миллиметр, да и оставлять его на своей территории как-то спокойнее. Хотя спокойствие это настолько зыбкое и эфемерное, рукой махни — рассыплется. Чихо даже на дорогу смотреть не в состоянии, каждые две минуты поворачивается к Чонгуку и смотрит: лишь бы дышал. Младший не засыпает, поджимает
