Следующий день и темную, беспросветную ночь Чихо готов был молиться кому угодно, лишь бы это закончилось, лишь бы Чонгук открыл глаза и лучше бы вышвырнул его на улицу через окно, но перестал биться в агонии бреда и звать Чихо по имени.
Градусник показал полные тридцать девять и девять, отражаясь в глазах всеми спектрами паники, вынудившими Чихо испуганно носиться из комнаты в ванную, на кухню и обратно. За теплой водой, чтобы стереть с тела Чонгука липкую вязь болезненной испарины, за стаканом, чтобы с третьей попытки влить в него растворенные порошки и таблетки, чтобы накрыть одеялом, крепко сжимая ладонь, и ласково отвести взмокшие прядки со лба. И так круг за кругом, бесконечность за бесконечностью, с перерывом на бессознательные пробуждения, когда Чихо мог хотя бы попробовать заставить младшего глотать приготовленный бульон. Выходило не очень, но хоть как-то.
Чихо не мог заснуть, пока не удостоверился, что температура не решит скакать за пределы установившегося максимума, он даже глаза закрывать не решался, боялся проснуться и не услышать даже слабого дыхания, в которое он вслушивался по несколько часов подряд, лишь бы успокоить саднящее болезненными ударами сердце.
Когда к утру жар все-таки спал, Чихо облегченно вздыхает, устроившись поверх одеяла, и позволяет себе, наконец, обнять брата крепко-крепко, не боясь переломить, поцеловать во все еще влажный от компресса лоб и в сухие, потрескавшиеся губы. Уснуть на пару часов рядом, чувствуя под рукой более или менее спокойный стук. Правда, Чихо все равно подрывается непонятно от чего, как параноик вслушивается в чонгуково дыхание и идет на кухню, бесшумно ступая по подогретому паркету. Он знает, что Чонгук откажется завтракать, но все равно на несколько минут забегает в душ, а потом идет пялиться в холодильник, не представляя, способен ли он приготовить ребенку хотя бы кашу. Додумать не выходит, Чонгук появляется в дверном проеме, с прилипшей к телу футболкой, которую Чихо трижды менял за все это время, но даже эта, последняя, впитала в себя всю тяжесть его лихорадки. Взгляд у него был все такой же серый и безразличный, но чуть более надломленный, чем вчера. Потому что успокоительные перестали действовать, а реальность не заставила себя ждать.
Чонгук просыпается разбитый, с ноющим ощущением прошедшей температуры в глазах и затылке, только вот режущее вымораживающее нутро чувство за грудиной в конечном итоге безмолвного осознания оказывается совсем не от этого. Мама умерла, и вот это правда, это реальность. Подтачивающая его основание, которое больше ничего не могло удержать.
Мама умерла. По-настоящему. И больше не вернется.
Чонгук смотрит на Чихо как на разрозненную, разбросанную по периметру картинку, которую все никак не получается собрать воедино. Изображение перед глазами скачет, пазлы перескакивают с места на место, и хочется просто завыть, по-детски несчастно и также глобально, чтобы выпустить боль и себя самого наружу. Но несколько минут уходит на то, чтобы себя сдержать, словить вываливающиеся наружу органы, перемешанные и завязанные неконтролируемыми больными криками. Это все слишком. Чонгук отворачивается, не выдерживая чужого взгляда, и как-то медленно, чересчур осторожно скрывается в ванной. Будто что-то сейчас произойдет. Чихо, только достав из бельевого шкафа свои старые джинсы и футболку, которые ему самому уже маленькие, но Чонгуку подойдут в самый раз, идет к кофе-машине и понимает вдруг, почему внутри все нестерпимо скребется, а за грудиной буквально вопит расшатанное настороженное нутро. Чихо боится. Он срывается в ванную, чуть ли не срывая дверь ко всем хренам с петель, потому что Чонгук там один. И он может наделать глупостей. В таком состоянии настолько непоправимых, что в мозгах уже щелкает кадрами, переполненными чужой кровью или бездыханным, но таким еще теплым и родным телом, которого может не стать.
Поэтому когда дверь оказывается не заперта, а Чонгук находится сидящим на перламутровом кафеле распахнутого настежь душа, Чихо не расслабляется все равно. Осматривает полки в поисках чего бы то ни было опасного, вытряхивает оранжевый бутылек с обезболивающим из шкафа над раковиной в унитаз, так, на всякий случай, и поворачивается к Чонгуку. Маленький прижимает колени к груди, утыкаясь в них лбом, и то, что он плачет, выдают только вздрагивающие плечи и редкие сдерживаемые из последних сил всхлипы. Чихо подходит ближе, почти перекидывается в кабину, но Чонгук на него даже не реагирует. Будто его и нет здесь даже. Большая ванная почему-то тоже заполнена водой по самые края, словно Чонгук хотел в ней потонуть, утопить свою боль и остудить выгорающее пепелище в душе. Но остановился. Чихо тяжело на него смотреть, в груди все пережимает железобетонными арматуринами, передавливает даже самую маленькую надежду, и он не может это терпеть. Переступает порожек, намокает моментально, но тянет Чонгука на себя, выводит из душа и заставляет перешагнуть высокие края ванной. Садится вместе с ним на дно, устраивая младшего между ног и прижимая к груди, ближе, тело к телу, чтобы не единого миллиметра между, и баюкает, как самое дорогое, что когда-либо существовала во всей его черной-пречерной Вселенной.
— Ты справишься. Ты обязательно справишься, малыш, — Чихо кладет голову на шею брата, целует в бьющуюся, заходящуюся нервными ударами пульса жилку под кожей. Чонгук цепляется пальцами за сильные руки, царапает их, заставляя сцепить себя в неразрывном кольце горячего тепла, чуть ли не вгрызается ногтями в подставленную защиту. Словно делится болью, словно мстит. Царапины быстро наливаются красным, а под пальцами, сжимающимися почти что в стальном желании добраться до сути, сломать каждую косточку, перебить вены-жилы и раствориться в этой агонии, белеют неровные кляксы пятен. Чихо не двигается. Он согласен на все, если это уймет боль Чонгука, если это поможет. Но это не помогает.
— Не могу, — хрипит Чонгук, надрывно, больно-больно — Я больше не могу.
========== 10. ==========
Комментарий к 10.
