Рекомендуем к проcлушиванию
https://www.youtube.com/watch?v=89f0C6UoH7c
https://www.youtube.com/watch?v=kfLTgqXDwuM
https://www.youtube.com/watch?v=IvqnKQ_UqiU
***
День распадается маревом размытых монохромно-серых красок и тупой безысходной тишины. Молчание давит тяжелыми неразрывными цепями, и Чихо не знает, как переломить эту холодную пугающую отстраненность, которая непомерно набухает и распространяется вокруг Чонгука все больше и больше. Он теряется от бесконечности этой болезненной разрушающей пустоты, путается в шагах и потерянных ориентирах, а ночью все становится только хуже.
Чонгук не смыкает глаз. Он сидит в темном углу гостиной, подтянув колени к груди и прижавшись к ним щекой, всматривается в глубину спасительно сгущающихся по краям теней. Чонгук не видит в них абсолютно ничего. Они такие же чернильно-густые и пугающе беспросветные, немые и промерзло- ледяные, как и все, что он пытается рассмотреть в себе самом. Это тупик. А за стеной — абсолютное ничто и никакого спасения. Нигде. Чонгук себя даже не ощущает, он бродит туда-сюда неприкаянным угасающим угольком и не видит вовсе, что идти ему больше некуда: он оступается и падает, летит прямиком под самое дно своих полуночных кошмаров и не может проснуться. Потому что перед глазами у него разрозненные, осколочные картинки реальности, от которых больше не сбежать, а еще — почти бесцветное, черно-белое пепелище, выжигающее на сетчатке глаза не только чужую-родную смерть, но и свою собственную. И не видеть ее получается только тогда, когда глаза неожиданно накрывает непроглядной темно-багровой пеленой от тяжелых чиховых ладоней.
Чихо боится того, что успевает в них заметить. Стеклянная пустота во взгляде Чонгука настолько бессмысленная и безмятежная — мертвая — что треснувшее полотно радужки не отражает ничего. Совсем ничего. Чонгук, замерший и будто застывший, не шевелится, не вздрагивает и даже не моргает: Чихо не чувствует ни единого движения чуть влажных мягких ресниц по коже, словно младший брат не замечает ни его присутствия, ни его осторожных испуганных прикосновений. Чонгук больше не плачет, не заходится истерикой и не сопротивляется, когда Чихо, судорожно выдохнув и зажмурив глаза, досчитывает до десяти и аккуратно скользит подушечками пальцев по острым линиям скул, очерчивает прохладную бледную кожу и подцепляет младшего за подбородок, заставляя запрокинуть голову назад. Чонгук безвольно прислоняется затылком к стене и так и остается поломанной искусственной марионеткой, смотрящей куда-то сквозь. Он даже в лице не меняется, только тени под глазами становятся гуще, а губы почти невидимо приоткрываются то ли в попытке что-то сказать, то ли хотя бы просто выдохнуть. Но что бы это ни было — Чихо это совсем не нравится.
Старший подхватывает Чонгука под руки, рывком поднимая на ноги, и ощутимо встряхивает за плечи, стараясь выцепить из брата хоть сколько- нибудь живой осмысленности.
— Чонгук, перестань. Слышишь? Посмотри на меня, — громко выговаривает Чихо, только голос — не строгий, а какой-то просящий, едва ли не дрожащий, на грани мольбы.
Это убивает. Особенно, когда спустя несколько долгих, растянутых до вечности секунд, они до глупого одновременно сталкиваются друг с другом взглядами, замирают глаза в глаза, и Чихо оказывается совершенно не готов, что в один момент Чонгука долбанет под лопатками вспыхнувшей волной настоящего, одним ударом перевернувшей всю замершую на репите бездушность, которая почти ощутимо вырывается из хрупкого тела наружу. Прошивая диаметрально противоположным толчком из боли и неразобранных сплетенных комков горечи и его самого, и Чонгука заодно. Младший вздрагивает, дергается даже, чтобы сбросить с себя чужие руки, крепко сковавшие по предплечьям, по сторонам озирается, будто не понимает, где он, и отчего так противно, пребольно чешется за грудиной. Но потом как-то в раз сдувается — осознает — и с тихим хрипом выпускает из легких тяжелый, влажный воздух, который, кажется, на самом деле сочится капельками крови от разодранных, перебитых крошками внутренностей.
Чонгука вымывает этим секундным приходом буквально подчистую. Он прячется за черной встрепанной челкой, молча позволяет Чихо увести себя в спальню и уложить в так и не заправленную постель. Закрывается — снова — поворачиваясь спиной, когда старший накрывает сверху легким теплым одеялом и проводит по волосам кончиками пальцев до самого затылка. Чихо сидит с ним до самого утра, хотя Чонгук засыпает почти сразу же, чувствуя, как неровными разрозненными пятнами участок за участком немеют сначала руки, потом лодыжки, шея и бедра — он теряет связь с окружающим теплом окончательно, когда сердце сдавливает свинцовой неподъемной тяжестью, а тело зависает в иллюзорной несуществующей невесомости, где время для него больше не движется.
***
Минхек приходит ближе к обеду, когда перепуганный, так и не заснувший Чихо вдруг понимает, что Чонгук больше не просыпается. Не вздрагивает от кошмаров, не кричит во сне и не зовет маму — просто спит, совершенно не реагируя на любую попытку его разбудить, и они оба совершенно точно не представляют, что с этим делать. Ли не решается заговорить про похороны до самого вечера, заставляя Чихо поесть и даже выпить, чтобы в себя пришел и, в конце концов, дал Чонгуку хоть сколько-нибудь времени пережить все, с чем тот абсолютно не готов справляться, хотя бы так — внутри себя. Но разговор приходится начать все равно.
— Я все подготовил, — тихо выдает Минхек, когда молчание на кухне затягивается, а Чихо неосознанно снова тянется к стакану с едва ли
