резонирует в ушах кристальным, чистым потоком, разделяющим любой услышанный звук на отдельные сходящиеся тугой ясностью молекулы. — Дай. Мне. Гребанные. Полотенца. И вызови, наконец, эту чертову скорую!
В этот раз повторять дважды не приходится. Чихо нервно выбивает несколько ящиков с креплений, матерится на себя за то, что появляется тут так редко, что не знает ничего из того, что может здесь лежать, пока не находит нужную стопку чистых, еще пахнущих порошком полотенец. К телефону он не притрагивается. Только опускается на колени рядом с Ли, передает ему белые-пребелые салфетки и смотрит, как Чонгук дышит: громко, отрывисто и очень-очень быстро. Глаза у него мутные и почти безжизненные, но взгляд такой до одури осмысленный и почти счастливый, что Чихо кажется, будто братик едва ли не улыбается, когда ткань буквально моментально становится багровой от его крови, а Минхек не сдерживается и шипит сквозь зубы, перематывая и перетягивая поверх еще на один слой.
— Нужна частная клиника, Минхек. Я не дам им забрать его, — напугано выговаривает Чихо, когда Ли слишком кричаще стреляет в него взглядом, а Чонгук начинает задыхаться.
У трясется и черта с два считает, что он поступает правильно, но от этого не звучит менее уверенным, потому что какое бы смертельное дерьмо сейчас не затягивало их всех своей необъятной ширящейся воронкой, одно он знает стопроцентно точно: Чонгука он не отдаст. Никому.
— Блядский род! Да чтоб тебя, — в десятый раз переругивается Минхек и оглядывается по сторонам. Телефона рядом не находится, только маленький покрытый кровью ножичек для чистки фруктов. Это взрывает Ли с утроенной силой. — Ахуеть.
Думай, думай, думай.
— Сейчас. Все будет хорошо, слышишь? Чонгук. Не отключайся, держись, — осторожно прижимая перемотанные чонгуковы руки к его груди, тихо говорит Минхек и пытается заставить Чонгука обратить на себя внимание, уже в другую сторону громко добавляя: — А ты, блять, иди сюда. Зажми ему руки и только попробуй отпустить! У меня в пальто телефон, я позвоню знакомому врачу и вызову его сюда, срочно. А вы — оба — не смейте сдаваться. Ясно? Я не собираюсь хоронить еще и вас.
Минхек исчезает в темноте коридора почти сразу же. Чихо не замечает его ухода — он одной рукой сцепляет чужие вспоротые запястья, а второй приподнимает Чонгука за испачканный кровью подбородок и гладит по щекам, оставляя следы и вынуждая смотреть себе в глаза, не в силах остановить себя от бессмысленного потока несвязных слов.
— Видишь меня? Чонгук, — пытаясь успокоить младшего, начинает Чихо. — Дыши, Чонгук. Пожалуйста. Все будет в порядке, я тебе обещаю. Я буду рядом. Ты только смотри на меня, хорошо? И дыши, мой маленький, просто дыши.
Чонгук дышит. Ему больно, а из легких нестерпимо тянет гарью и задушенной, вымученной болью. Он дышит, но задыхается всем этим все равно. Чонгук дрожит, всхлипывает надрывно, надломлено совсем, впервые позволяя себе снова выпустить слезы наружу: он так хочет, чтобы они очистили его, смыли, в конце концов, это поганое ощущение непринадлежности самому себе и дали, хоть на секунду дали бы ему, наконец, почувствовать. Но все, что он в итоге ощущает, это безумное, неправильное понимание — боль счастью совсем не пропорциональна. За тот маленький момент почти идеального счастья, схлопнувшийся сладкий капкан из чиховых слов, оказывается виток за витком сплетённым вокруг тела коконом, в следующее мгновение сдавившим свои нити так, что Чонгука просто разрывает на мелкие части-осколки под каждой из них. С нанизанными на них шипами, миллиметр за миллиметром, это оказывается больнее, чем можно себе представить. Настолько, что Чонгук больше не может терпеть, не может сопротивляться, распадаясь под ноги той самой подгнивающей, истекающей кровью плотью, которую он больше не старается соединить. Какой в этом смысл, когда стоило почувствовать себя на одно мгновение счастливым, и вот оно: за какой-то далекий ночной призрак счастья Чонгук теперь платит вот так — болью и сходящейся в минусе жизнью. Потому что, видимо, все в этой его блядской жизни завязано на боли.
Чонгук знает это. Но почему-то позволяет себе об этом забыть. Только вот больно становится все равно, да так, что Чонгук совсем перестает себя ощущать. Потому что боль эта — настолько непостижимо огромная, сильная, она топит его под собой, растекается и тяжелеет все это время все сильней и сильней, и Чонгуку кажется, что вот оно: всё — закончилось. Но стоит ему сегодня проснуться от очередного слишком живого кошмара, как боли в ту секунду оказывается настолько в разы больше, что сознание, тело просто не выдерживают — гаснут, и Чонгук чувствует, что в тот самый спасительный безболезненный щелчок, он просто умирает. Он больше не спит, но и мир в его глазах больше не просыпается.
Чихо не нравится то, что он видит. Еще больше ему не нравится то, что он понимает. Чонгук зажимается, дергается обессиленный, пытаясь отстраниться, и хватает воздух открытым ртом с таким предсмертным отчаянием, что Чихо ощущает его боль практически так же, как свою собственную. Он так хотел бы все изменить. Абсолютно все. Но пустота — везде и всегда остается всего лишь пустотой. Все такой же черной и ничем не наполненной. Чихо вдруг так преступно-смиренно осознает, что, сколько бы он ни старался дозваться до младшего братика и заставить его бороться, Чонгуку все равно больше никогда не выбраться. Это все тот же замкнутый круг, по которому они бесконечно гонялись все это время до, с самого детства. Ничего не изменилось. Другие декорации, другие лица и никакой отправной точки — Чонгуку некуда возвращаться. Потому что из этой пустоты он не выбирался никогда.
Но Чихо отказывается его отпускать. Во всех смыслах. Он, черт возьми, совсем к этому не готов. Только не так. Чихо не выдерживает этого осознания и слишком тяжелого запаха крови, разлившейся и перепачкавшей все вокруг, поэтому аккуратно подтягивает брата ближе, прикладывает его тоненькие перевязанные ладошки к своей груди и крепко прижимает трясущееся тело к себе, поднимая на руки и перехватывая так, как если бы в его руках был целый мир. Чонгук рывками дышит ему в шею, прижимаясь ухом к плечу, и ткань чиховой майки под его глазами и руками намокает: с одной стороны от
