достаточно разбавленным бакарди.
— Спасибо, — заторможено кивает У, впрочем сразу вникая, о чем идет речь. Виски в этот же момент простреливает болезненной короткой пульсацией, и Чихо морщится, поочередно прикладывая к ним холодную бутылку, до сих пор отчаянно не понимая, почему все это вообще должно происходить с его маленьким Чонгуком. Не с кем-то другим, а именно с ним. Чем он заслужил такое.
— Не за что, но я не об этом, — поднимаясь с высокого стула, отзывается Минхек и, сожалея, что ему приходится это говорить, продолжает. — Я не стану проводить похороны без Чонгука.
— Хен… — Чихо поначалу даже не находится, что сказать. Он просто следит, как Ли нервно переставляет стаканы в мойку, отбирает у него бутылку и дергано закуривает в стороне, внимательно всматриваясь в отсвечивающее алым небо за окном. Понимает только, что это слишком тяжело — перенимать на себя такие решения, но у него нет другого выбора. — Я его не пущу. Нет.
— Ты не имеешь на это права, — обреченно проговаривает Минхек, прекрасно зная, что это всего лишь бесполезные слова, они ничего не изменят, хоть сколько бы ни были правдой.
— Не проси даже, хен, — медленно качает головой Чихо, неуверенным тихим шагом подходя ближе и утыкаясь лбом между минхековых лопаток.
Ли не хочет его упрашивать. Он видит, насколько болезненно Чихо тянется к брату прямо сейчас, как тяжело ему даются любые слова, сказанные или нет — неважно, его мозг все равно буквально отключается, отказываясь работать и высасывая последние соки между просчетами всех возможных вариантов собственных поступков и страхами, что ничего уже не сможет помочь. Выхода нет. На самом деле. И сказанное в итоге всего лишь подтверждает, что чем дальше они заходят, тем глубже становится яма, в которой эти двое себя закопают.
— Если он пойдет туда сейчас, то мне придется похоронить и его тоже. Прямо там, рядом. Ты же понимаешь, что я не могу, хен? — слишком жалобно спрашивает Чихо, будто просит и одобрения, и прощения одновременно.
Минхек не может его судить. Он только разворачивается осторожно и, поглаживая Чихо по затылку, заставляет смотреть себе в глаза, решаясь на один-единственный вопрос, ответ на который скрывает в себе слишком многое, чтобы они способны были просто промолчать.
— Даже если он тебя не простит?
— Даже если он меня не простит.
***
Чонгук просыпается ближе к полуночи, когда Минхек почти собирается уходить. Медлит только, останавливается в дверях гостиной и возвращается обратно, третий или четвертый раз — он не запоминает, с неясным беспокойством наблюдая, как Чихо практически выворачивает наизнанку от волнения и боли, перемешанных с путанной, мутной совсем, и какой-то совершенно иррациональной тревогой. Чихо не может найти себе места, скуривая за все это время еще четверть новой пачки мальборо к уже имеющейся, выпотрошенной с момента прихода Ли. Он чувствует себя слишком переполненным и бесполезным со всей этой навалившейся действительностью, в которой слишком темно и страшно, а над головой зависла тяжелая необъятная тень, способная погрести под собой все, до чего сможет дотянуться. И Чихо впервые так трудно понять, откуда она появилась. Он мечется из угла в угол, вслушивается в эфемерные, будто бы им самим придуманные звуки из комнаты брата, но так их и не слышит. Все замирает, и Чихо почти готов закричать, чтобы разорвать эту проклятую тишину, точно так же, как его разрезает изнутри этим чересчур жестоким пониманием реальности: что-то происходит, а искрящее по периметру безмолвие — лишь вуаль, скрывающая пульсирующий болью центр.
Минхек ему даже говорит что-то, Чихо не разбирает ни слова — в ушах звенит и вибрирует, он просто обводит глазами пространство, зацепляется за блестящий зрачок хена и откладывает едва затлевшую, но так и не подкуренную сигарету обратно на пачку. Ему кажется, что он вот-вот потеряется, но копившееся в теле напряжение так неожиданно резко сжимается где-то под грудью и разлетается разрывным снарядом по всем возможным сторонам, что это приводит в чувство словно по щелчку. Ровно в тот же момент, как они оба синхронно оборачиваются на глухой удар где-то в глубине квартиры.
Ли срывается с места первым. Чихо не понимает, как старший успевает так быстро промчаться по комнатам и найти нужное направление. Себя он начинает ощущать только тогда, когда со стороны кухни доносится судорожно-испуганное «твою мать», а внутри все простреливает бешеной дозой адреналина, завязывающей по нитям вен пережженные узлы из панического страха, так тонко граничащего с ярким, почти живым желанием не видеть, что Чихо до абсурда не может даже зажмуриться, проскальзывая через проход кухонной арки. Глаза словно не закрываются, Чихо затыкает рот ладошкой и неосознанно давит пальцами нос, потому что в воздухе так густо и терпко пахнет чонгуковой кровью, что хочется задохнуться.
Чонгук сидит на полу с поджатыми к бедрам лодыжками и распластанными по полу руками, каждая из которых почти на половину тонет в лужах из его собственной крови, толчками бьющейся сквозь рваную, неаккуратно вспоротую кожу. Его колотит нарастающей крупной дрожью, когда Минхек пытается подцепить тонкие запястья и сжать посильнее, одновременно стараясь дотянуться до махровых салфеток из подставки наверху и удержаться на сведенных напряжением коленях, предательски скользящих по теплому, залитому красным кафелю. Но кровь стреляет и льется только сильнее, брызгает на минхекову шею и лицо, и он орет, оставляя мокрый след от пощечины на сжатой челюсти Чихо, когда пытается содрать полотенце с ручки холодильника позади У.
— Блять! Чихо, сука, хватит стоять! — голос Минхека, грубый и звонкий, врезается в сознание с той же ультразвуковой частотой, что и расходящийся жар от чужих пальцев на щеке: больно и очень-очень страшно. Но слышать и понимать он начинает так четко, что каждое следующее слово
