Чонгук некрасиво жмурится, прижимая подбородок к ключицам, и очень старается не всхлипывать. Слез нет, но глаза у него влажные и блестящие, он поднимает голову, чтобы поймать взгляд Ли, и изламывает брови, сводя их у переносицы, лишь бы не отвернуться, потому что под веками режется и чешется, а за поломанными ребрами лопаются бесцветные холодные искры. Они обжигают, ранят воспаленную чернеющую плоть, и Чонгук знает, что скоро кровь будет не только на его руках, но и на губах, он будет захлебываться в этой мутной густой жиже из отчаянья и боли и рано или поздно все равно перестанет дышать. Он почти готов завыть, лишь бы его отпустили и оставили, наконец, в покое, но горло пребольно жжется и сводит, и Чонгук хрипит, опуская голос до границ болезненного ясного шепота:
— Забери его, Минхек. Забери.
— Я не могу, — отрицательно кивая, говорит Ли и проводит костяшками пальцев по чужим вискам, легко обхватывая чонгукову голову под волосами, словно старается поймать того на поверхности резонирующей пустотой реальности. — Он тебе нужен, слышишь? Он спасет тебя.
— Мне не надо, чтобы меня спасали, хен. Я не хочу, — не чувствуя, как уголки глаз щиплет от подступающих слез, а пальчики до лопнувшей кожи отказываются сжиматься, Чонгук неосторожно хватается за минхековы руки, и не понятно еще что он пытается сделать сильнее: то ли отодрать их от себя и сбежать, то ли удержаться, чтобы не упасть. — Я просто хочу снова хоть что-нибудь чувствовать.
***
Когда Чихо возвращается, Чонгук лежит у Минхека на коленях, сонно упираясь взглядом в какой-то глупый мультик по телевизору. Он зажимает коленями ладони, стоит Мину встать и пойти навстречу брату, и незаметно смаргивает поплывшее перед глазами изображение, все также продолжая делать вид, что он не обращает абсолютно никакого внимания на изменившееся положение, а темнеющий проход в гостевую ванную совершенно точно не ширит свою тень, способную подарить Чонгуку свое успокоение. Он лежит так до тех пор, пока Чихо не исчезает на пару шагов в коридоре, маяча широкой обтянутой в дорогую рубашку спиной где-то в проеме: У не скрывается совсем, останавливается в пол-оборота и старается следить за Чонгуком ежесекундно, но, сколько ни старайся, так или иначе он не замечает, как сбивается, когда Минхек что-то говорит о своем появлении здесь, и сшибленный с орбиты Чихо только кивает потерянно, услышав о сказанных словах младшего. Когда он отмирает, задерживая дыхание, из коридора слышится щелчок закрывающейся за Минхеком входной двери, а Чихо вдруг понимает, что на периферии совсем не видно Чонгука — он стоит спиной к тому, от кого пообещал больше никогда не отворачиваться.
Ему хватает и секунды, чтобы понять, что что-то не так. Плед и чужая толстовка неровно свисают с дивана, а комната — пустая и обездвиженная, сжимается до размеров игольного ушка, оставляя после себя только полоску света от прикрытого выхода в ванную. Чихо подлетает к ней, кажется за доли секунды. Время растягивается липкой сахарной патокой, и Чихо кажется, что он не бежит — плетется как раздавленная улитка и не успевает все равно.
Чонгук сидит на полу, возле раковины, с выпотрошенной по округе аптечкой и медленно, но резко водит по молочной холодной коже острым металлом тонкого лезвия. Штрих за штрихом прочерчивая вниз от локтя багровыми линиями все глубже и глубже. Он не вздрагивает когда отпускает красные росчерки по левой руке, только дышит почти блаженно и улыбается, так сладко улыбается, что Чихо даже зависает, не в силах отвести взгляда от бледных чонгуковых губ, приоткрытых в немом, почти неуловимом, стоне. Такого просто не может быть. Так не должно быть. Чонгук не должен быть таким. Чихо не верит этому звуку и отказывается принимать это почти безграничное счастье на лице Чонгука, он едва ли не разбивает до сломанных чашечек свои колени, когда падает рядом с братом и судорожно хватает его за руки.
Лезвие выскальзывает из чонгуковых пальцев сразу же. Он его даже не держит толком — ему так блядски хорошо и нереально легко, что Чонгук готов на самом деле рассмеяться, на грани безумной неконтролируемой истерики, потому что в этот момент, когда кровь тепло капает по рукам, а нутро щиплет так сладко-горячо и до звездочек перед закрытыми глазами, Чонгук наконец-то хоть что-то чувствует. Он чувствует себя, а не бесконечную черноту затопленного темнотой нутра. И Чихо не знает, что он может здесь говорить, видя в Чонгуке столько оттенков красного, ставшего для него каким-то неправильным, перманентно-бархатным цветом смертельного счастья, обманчиво способного открыть несуществующие замки и двери от всех дорог, по которым можно сбежать и спастись.
Но от себя не убежать.
Чихо убеждается в этом, когда все его попытки защищать и оберегать рушатся прямо у него на глазах: все повторяется, а замкнутый круг — не останавливается.
Чонгуку становится только хуже. Он ломается у него в руках. Осыпается хрупким сигаретным пеплом, оставляя на ладонях холодное мертвенное жжение, заставляющее беспокойно оглядывать сначала Чонгука, а потом и собственные дрожащие пальцы, в надежде не увидеть на них его крови. Но она появляется там все равно. Сколько бы Чихо не пытался бороться, сколько бы ни старался хоть что-то говорить, просить, умолять, в конце концов, он все также продолжает находить младшего с глубокими расходящимися красным полосами на руках и не может это даже остановить. Только смотреть. И надеяться, что рано или поздно это не станет концом. Для них обоих.
В этот раз крови оказывается даже больше, чем Чихо может себе представить. Едва ли не столько же, сколько в тот самый — первый — раз, когда Чонгук на самом деле хотел умереть. Не пытался бороться с гниющей, выворачивающей наизнанку пустотой, не пытался почувствовать, ощутить хоть что- то кроме мертвенного высасывающего подчистую вакуума, разъедающего его многим сильнее того молчания, в которое он себя запер, а просто умереть. И Чихо не знает, как Чонгук это делает, но спрятать абсолютно все не получается — он находит или прячет сам, но резать себя не прекращает.
