-- Что вы, милорд Дойл, -- как-то испуганно пробормотал толстяк.
Эйрих взглянул на Ойстера, потом перевел взгляд на Дойла и шире распахнул глаза, не веря тому, о чем ему молча сообщил Дойл. Качнул головой, как бы говоря, что это невозможно. Потом его брови сошлись к переносице, профиль стал хищным, как у венчавшего его корону орла, губы слились в тонкую жесткую линию.
-- Милорд Ойстер, спешьтесь, -- велел он.
В глазах милорда заплескался страх, смешанный с надеждой. Он неуклюже сполз по конскому боку, отряхнул шикарный камзол и поклонился, всем видом показывая готовность услужить королю. Дойл обернулся к теням и указал на замершего в полупоклоне Ойстера, одновременно с этим приказывая:
-- Взять милорда Ойстера под стражу и с величайшей осторожностью проводить в мой шатер.
Толстяк надеялся спастись. Забормотал что-то про ошибку, потом закричал про невиновность, но Дойл уже не слушал. Тени спеленали его узкими тонкими веревками из конского волоса, которые всегда носили с собой как часть формы.
-- За трупами вернетесь позднее, -- сказал Дойл, и Ойстера увезли.
Когда последние посторонние глаза исчезли, Эйрих опустил голову и сгорбил спину, словно корона оказалась слишком тяжелой и стала тянуть его к земле.
-- Брось, -- заметил Дойл, -- на войне люди умирали сотнями.
-- Мне следовало лучше слушать тебя, братишка, -- почти беззвучно ответил Эйрих и прибавил громче, выпрямляясь в седле: -- я хочу знать, кто за этим стоял. Все имена. Все мотивы.
-- Узнаешь не позднее завтрашнего утра. Милорд Ойстер вряд ли станет молчать слишком долго.
В лагерь вернулись вместе со свитой -- о произошедшем еще никто не знал, и милорды были весьма оживлены и обсуждали подстреленного оленя. Эйрих раздавал улыбки и ликовал с остальными -- как и полагалось доброму королю. На мрачного и настороженного Дойла, к счастью, мало кто обращал внимание.
Едва он убедился, что Эйрих под надежной охраной все еще бледных после болезни, но уже крепких и сильных теней, он направился в свой шатер, где на земляном полу его ждал милорд Ойстер. Тех полутора-двух часов, которые прошли со времени его ареста, хватило, чтобы он растерял свои улыбки и ужимки и начал трястись от страха.
Дойл опустил полог шатра, шуганул Джила, чтобы не мешался, велел двум теням стоять у входа и опустился рядом с Ойстером на одно колено.
-- Милорд Дойл! -- забормотал он. -- Я не знаю, в чем вы меня подозреваете, но я клянусь...
Дойл остро пожалел, что палачи и отец Рикон остались далеко в Шеане. Он был бы рад сейчас любому из них. Но их не было, поэтому он вытащил из-за голенища сапога кинжал и произнес:
-- Не раздражай меня скулежом, Ойстер. Лучше расскажи подробно, кто надоумил тебя убить короля?
Ойстер затряс головой и начал клясться матушкой и Всевышним. Когда кончик кинжала коснулся его щеки, он заплакал.
-- Разденьте его, -- велел Дойл теням, и один из них споро разрезал на толстяке одежду, обнажая рыхлое розовое тело, больше подходившее какой- нибудь матроне, а не благородному мужчине. Тело затряслось от холода.
-- Деван Ойстер, -- сказал Дойл негромко, -- ты можешь сейчас еще немного поспорить со мной. Можешь говорить, что ни о чем не знаешь.
Он поймал испуганно-злой взгляд.
-- Я тебе не поверю, разумеется. Мне придется сделать тебе больно. Например, -- Дойл коснулся кинжалом его жирной груди, -- я могу срезать тебе часть кожи. Это больно, но быстро проходит. Или могу отрезать ухо, -- вслед за этими словами он провел лезвием по уху милорда. -- Это значительно больнее и мало поправимо. Или, -- чтобы продолжить, ему пришлось преодолеть естественный приступ отвращения, -- я могу тебя оскопить. Это настолько больно, что можно умереть.
Ойстер заскулил как собака. Дойл поднялся и отошел в сторону, отчетливо давая Ойстеру понять, что он наг, слаб и беззащитен. В воздухе резко запахло мочой и испражнениями, и Дойл тяжело сглотнул, напоминая себе, что рядом почему-то нет очереди из тех, кто сделал бы за него -- неженку эдакого -- столь приятную работу.
-- А тем временем те, кто тебе помогал и, может, даже советовал подослать к королю убийцу, сидят с ним за столом. Пьют вино. Жрут мясо. Разве это справедливо, Деван?
Девану Ойстеру хватило десяти минут уговоров и одной тоненькой царапины на обширном животе, исторгнувшей из его глотки вопль боли, чтобы начать не просто говорить, а заливаться клекотуном, да так, что Дойл пожалел об отсутствии писаря. Потому что поэма выходила знатная.
Глава 15
