соч. 92
И Демон видел…
Участники этой истории живы, но их показания только путают дело. Героиня же дело особое – она-то дела не путает, но и не дает показаний.
В газетах можно было прочесть следующее: «К радости искушенных меломанов нашего города, ожидается постановка оперы-оратории «Демон» (по Лермонтову) яркого композитора современности Л., в концертном исполнении. Труппа артистов, собранная самим Л., гастролирует по столицам постсоветских республик, и Б. оказался четвертым в этом списке. Необычность нового (после Рубинштейна и Фитингофа-Шеля) «Демона» в том, что это опера а’капелла, возможно, единственная в своем роде. Термин a cappella означает пение без музыкального сопровождения. В оперном жанре это очень необычно. Столь своеобразный жанр, как и многообещающая Жанна Каднова (партия Тамары), несомненно, найдут у нас своих поклонников». В другой заметке читалось: «Стоит добавить, что Орасио Скарлатти (партия Демона) – прямой потомок двух итальянских музыкальных классиков: Алессандро Скарлатти и его сына Доменико, обосновавшегося в Испании».
Между тем московская труппа была не столь дружным творческим коллективом, как это описывалось самим Л. в интервью и местными журналистами. Прежде всего, Дмитрий Маркин (партия князя Гудала) заявил Жанне и Л., что всегда умел сработаться с любой певицей и славится этой способностью не меньше, чем своим голосом (и даже больше, ехидно думали иные собеседники), но теперь столкнулся со столь капризной особой, что не сможет сработаться уже ни с кем и никогда. Гримерша Любовь Иванчук и две хористки сказали Сергею Шиншинову (партия Ангела) и еще сорока четырем знакомым, что творческого человека, конечно, можно понять, но пусть Л. сперва напишет шестьдесят опер А. Скарлатти, а потом уже шлепает мягкие места, а покамест обойдется своим. Ангел же сообщил Жанне и Орасио Скарлатти, что хотя терпение у него ангельское, но он мужчина и не позволит даже Демону в себя что-либо вставить (так и сказал). Словом, группу терзали раздоры.
Впрочем, все – даже мужественный Ангел – сходились в том, что лучшего Демона, чем Орасио, подыскать очень трудно. Сатанинскими были у него и профиль, и разлет бровей, и рост, а главное – его бас, почти профундо, воистину демонической глубины. Как сказал бы Пристли, у этого человека в прошлом было прекрасное будущее. Еще о нем говорили, перефразируя известную поговорку: «на детях пращуров природа отдыхает». Родился он в Ленинграде, испанцем был только на четверть, испанское имя было родительским капризом. Сгубило же его то, что в Союзе к мужеловству относились куда хуже нынешнего. Между тем Орасио уже тогда вполне оправдывал прозвище «либераст», данное народом постсоветским либералам. Правда, роль он играл активную и, скажем так, плодил юных либерастов, в результате чего два года отсидел. Сейчас ему было лет сорок. Наконец, был он человеком несерьезным, склонным к розыгрышам – порой весьма неуместным – во всех творческих коллективах, в кои его заносила судьба. Вот и теперь он уже пару раз запаздывал на репетиции, рыская по новому для него восточному городу в поисках предмета любви, а также портя отношения с ангельским Шиншиновым. Пока Л. с Жанной и Ангелом ехали за город, в дом-музей Лермонтова, и рассматривали средневековые замки и зороастрийский храм, а князь Гудал с любовью (и Любовью) обходил местные рестораны, поглощая княжеские порции хаша, довги и пахлавы, Орасио алашил по злачным местам, приглядываясь к местным парням. «Мерзкий город, – супил он брови адского полета. – Все одеты в черное, каждый второй небрит». Жанна сокрушалась, что самая романтичная партия досталась самому вульгарному представителю труппы, а Л. шутил, что Орасио готов отдать пятьсот пятьдесят пять сонат своего предка, Д. Скарлатти, за такое же количество смазливых юнцов.
Опера ставилась – как уже говорилось, в концертном исполнении, без декораций – в здании кирхи, в высокой готической зале с органом. Занавес скрывал импровизированную сцену. Представление начиналось в семь, и в половине седьмого двор кирхи заполнила публика человек в сто, уже втекавшая в залу и не подозревавшая о панике, царившей за кулисами. Панику вызвало отсутствие Орасио – домашний и мобильный телефоны молчали, общие знакомые также пребывали в неведении. Под готическим сводом кипели страсти, достойные Средневековья. Маркин, уже вошедший в роль князя, говорил, что зарежет извращенца, и сверкание белых (напудренных) бровей на покрасневшем лице заставляло верить в это. Иванчук наскоро гримировала трясущегося Л., решившегося заменить содомита и потому спешно демонизируемого. Трясся же он как от бешенства, так и от непривычной роли певца. Жанна стояла у открытого окна и думала, что жизнь ее к тридцати годам грозит обернуться такой же пародией на планируемое, какой обернулся Орасио на лермонтовского героя и своих предков, и не выгоднее ли карьера в провинции, по принципу «лучше быть королевой ада, чем фрейлиной в раю». В эту же секунду она услышала удивленные возгласы и поспешила на них.
Тот же возглас издала и она, войдя в залу, – среди изумленных артистов стояла высокая, внушительная фигура Орасио Скарлатти. Постановка не предусматривала костюмов, но он был в средневековом платье: лукко, в которой изображают Данте, флорентийская тога с прямыми длинными складками, напоминающая римскую, из ткани того же красно-черного цвета, что воздух «Ада». «Как-кого черта… – пробормотал Л. – Откуда это…» «Великолепно!» – вырвалось у Иванчук, тотчас испуганно взглянувшей на Л., но он не возражал, не возражал никто. Орасио действительно был великолепен. Красные всполохи на черном, казалось, знаменовали царство Демона. Лицо его, значительнее обычного и несколько бледное, напоминало о старой Испании, где предок его сочинял свои экзерциции. «Чуть не сорвал…» – начал было еще не остывший Маркин-Гудал, но князь ада посмотрел на грузинского феодала так, как… да так и взглянул, как князь инфернальный может глянуть на князя земного. «За дело!» – первым очнулся Л., как ему и полагалось по должности. Вскорости поднялся занавес, и четырехголосный женский хор зачал оперу. Над землей парит печальный Демон, дух изгнанья, и нет ни в чем ему отрады. Ибо пошлость земная приедается быстро, а райское блаженство приелось еще ранее.
